Бриться не буду, я провёл ладонью по щеке. В конце концов, я в отпуске. Душ приму, прогуляюсь в центральный корпус на завтрак и снова спать, ничего не хочу, только отсыпаться. Клим, суслик, вокруг меня круги нарезает, даже смешно, кто он и кто я. С другой стороны, этим московским выскочкам опора в регионах ой как нужна. В нашей челябинской глуши дела вертеть куда проще, чем в столице. Я в этом смысле человек нормальный, в голимую авантюру не полезу, но от лишней копейки, в рамках закона и порядка, не откажусь. У нас ведь как: не подмажешь, не поедешь, главное, верного направления придерживаться.
В зале пансионатского ресторана пустынно. Постоянные проживальцы отзавтракали, будний день, на выходные, наверное, отдыхающих больше приедет. Я разглядываю аляповатую лепнину, украшающую потолок. Это же сколько денег надо, за государев счёт такую махину содержать. Не считая восьмиэтажного центрального корпуса, коттеджей штук тридцать на территории, а сколько человек в обслуге работает. Несколько сотен, не меньше. Москва, все финансы здесь, мешками считают, где порвалось, особого внимания не обращают.
– Кофе у вас отменный, – я кокетничаю с миловидной официанткой. – Давайте-ка ещё чашку «капучино».
– Новый аппарат на днях поставили, – приветливо отзывается официантка. – Итальянский. Коньячка не желаете для бодрости духа?
– Нет, спасибо. Я как англичанин, до пяти вечера ни капли.
Ослепительно чистый снег поскрипывает под ботинками. Я закуриваю и смотрю на пасмурное февральское небо. Солнышка не хватает, скорей бы весна. По дорожке навстречу мне медленно приближается фигура в тёмной норковой шубе и вязаном капоре поверх пухового платка. Я присматриваюсь. Старуха, много за семьдесят, лицо, истрёпанное жизнью словно мочёное яблоко. Заслуженная бабушка, автоматически отмечаю я про себя, простые сюда никак попасть не могут. Старуха останавливается напротив и внимательно смотрит на меня.
– Живой, значит, – вдруг произносит она. – Значит, живой, ефрейтор Овчинников.
Я сглатываю слюну и будто проваливаюсь в прошлое.
Имя у неё редкое – Агния, как у детской писательницы. Больше ничего общего. Глаза жёсткие, характер стальной, едва взглянет, непроизвольно по стойке «смирно» вытягиваешься. Подполковник медицинской службы Агния Николаевна Козырева, начальник передвижного армейского госпиталя. Сорок два года, красивая, высокая, недоступная, я таких раньше только в кино видел. Матом иногда так кроет, у нас на Тракторозаводском повторить не сумеют. Наш взводный старлей Пантыкин ляпнул ей раз не по уставу, она его в сторонку отвела, он потом неделю красный как рак ходил, на нас орал как Бармалей по любому поводу. Королева, военный хирург, по ночам всему взводу снится.
Она сейчас за хлипкой стенкой глинобитного дувала, отдыхает. Я в соседней комнате, в полном снаряжении, у приоткрытой низкой двери, выходящей на единственную кривую улочку мёртвого кишлака. Пост номер один, охраняю начальство.
Неделю назад наш госпиталь перебросили из Хоста в тыл войсковой группы, наступающей на Панджшерское ущелье. До этого безлюдного кишлака дошли конвоем, спокойно, в сопровождении танковой роты. В пункте назначения «слоны» с нами попрощались и двинулись дальше, на Парван. Там жарко, раненые говорят, что наших много гибнет, раненых каждый день привозят, за самыми тяжёлыми ночью прилетает «вертушка».
Агния почти не спит, скулы на лице заострились, я слышал случайно, как она ругалась по рации с командованием: «Парни все во взводе охраны необстрелянные, включая командира. Пришлите подкрепление, единственный госпиталь вблизи полосы боевых действий». Что ей ответили, из-за помех в эфире я не расслышал.
Не боись, красавица, я поглаживаю ствольную коробку калаша, мы ребята крепкие, хоть в деле пока не были. Нас в Термезе в учебке как сидоровых коз гоняли, думали, сдохнем в этой жаре и в этой пыли. Но ничего, выжили, худые все как черти, выносливые. Пацаны нормальные во взводе подобрались, уральский призыв, из моего родного Челябинска, из Ёбурга, из Оренбурга. Взводный, старлей Пантыкин, из Новосиба, сибиряк, здоровый как лом, на турнике двадцать раз «колесо» крутит без передышки. Я представляю, как срываю с клумбы на площади Революции цветы и кладу Агнии на подушку. Не переживайте, товарищ начальник госпиталя, мы вас в обиду не дадим.
Когда в этот кишлак вошли, ни души не было, даже кошек с собаками. Тишина оглушающая, хотя по всему видно, что люди совсем недавно жили. У бабаев сарафанное радио получше войсковой связи работает, будто сквозь землю проваливаются при нашем приближении. Я смотрю на часы, светает, шестой час, в восемь меня сменят.
Я очухиваюсь от грохота в голове. Огромные валуны катятся от висков к переносице и обратно. Боли нет, только страшная тяжесть давит на шею. Надо мной зияет дыра в полу, значит, от взрыва меня сбросило в погреб. Издалека, словно через вату, доносятся звуки боя в кишлаке.
– Ефрейтор, ты живой?
Я медленно поворачиваюсь на правый бок, валуны скатываются к глазницам и немилосердно давят. Агния полусидит на трухлявом мешке, в ладони сжат ПМ.
– Ты живой? – повторяет она. – Где твой автомат?
– Не знаю, – я плохо соображаю. – Наверху, наверное, остался.
– Встать можешь? – говорит она. – Я ногу сломала. Тебя как зовут?
– Ефрейтор Овчинников. Володя Овчинников. Сейчас встану.
– Вот что, Володя Овчинников, – говорит Агния. – Вылезай наверх, находи наших. Похоже, нас «самоварами» накрыли. Если никого живых нет, проберись в госпитальную «буханку», в ней резервная «Ангара». Выходи в эфир, запрашивай «вертушки». Возьми, – она протягивает мне пистолет.
Я с трудом поднимаюсь на ноги. Валуны откатываются к затылку и пытаются утащить обратно на землю. Покачиваясь, я беру ПМ:
– Вы не выходите отсюда никуда, товарищ подполковник.
– Да я и не смогу, – Агния, морщась, потирает правую ногу. – Два перелома.
Я выбираюсь в останки домика. Стрельбы не слышно, сгорбившись, я выхожу на кривую улицу. От кишлака осталось одно название. Точно, миномётным залпом накрыли, думаю я, и вдруг слышу за спиной: «Бонасейра, земляк!»
Я поворачиваюсь. Передо мной лыбится белобрысый парень с редкой бородкой, одетый зачем-то в шоли и пуштунку.
«На, сука советская!» – он бьёт меня прикладом автоматической винтовки прямо в «бронетюфяк».
Я сижу на земле, прислонившись к колодцу. Запястья стянуты за спиной моим же ремнем. Во рту солёный привкус крови. Валуны больше не катаются по голове, рассеивающимся, мутным взглядом я вижу в нескольких метрах Агнию. Она голая лежит на подушках на кошме, руки привязаны к колесу арбы, рот забит кляпом. Рядом с ней белобрысый и несколько «духов».
– Кусается, тварь! – ржёт белобрысый. – Но мы кобылку объездили. Что, ефрейтор, нравится пизда?
Один из «духов» спускает шаровары и залезает на Агнию. Я вижу её глаза, усталые, равнодушные, немигающие.
Белобрысый подходит, присаживается на корточки и расстёгивает ширинку на моей камуфляжке. «А карачун у воина встал!» – хохочет он и говорит что-то по-афгански «духам». Те одобрительно цокают.
Белобрысый с силой сжимает пальцами мой член.
– Короче, ефрейтор! – он достает армейский нож. – Если не влупишь красотке, я тебе хуй отрежу.
Двое «духов» поднимают меня за подмышки и кладут на Агнию. Белобрысый оттягивает за волосы голову: «В глаза ей смотри, сука!» Он пинает меня ногой: «Вперёд, Казанова!»
«Живой, ефрейтор Володя Овчинников», – говорит старуха и медленно уходит прочь по присыпанной снегом дорожке.
Я тупо изучаю миниатюрную бутылочку виски. Сколько сейчас время? Я смотрю на наручные часы. Начало пятого. Дня или ночи? Я включаю телевизор, показывают дебильный сериал про честных и принципиальных ментов. Значит, дня. Минибар опустошён. Где здесь магазин? Наверное, выпивку можно заказать через румсервис. Через три месяца день рождения, четырнадцатого мая, пятьдесят пять лет. Что, жизнь закончилась, Владимир Петрович?
Я очень хорошо помню ишака. «Духи» привезли на нём складной миномёт, миномёт сгрузили, поперек седла положили ничего не соображающую Агнию. Ишак бредёт по разбомблённому кишлаку, я плетусь сзади, привязанный верёвкой. Везде трупы наших, старлея Пантыкина разорвало на две неровные части, голова без левого уха склонилась на окровавленную грудь, словно взводный решил вздремнуть.
