Удаление части или всего желудка, как уже говорил, производилось в клинике нередко и обязательно со стороны живота. В случае с Гущиным нам предстояло идти через грудную клетку, так как опухоль, распространившись на несколько сантиметров по пищеводу, уходила в грудную полость. Удалить эту опухоль и восстановить проходимость пищевода и желудка можно было, следовательно, только вскрыв плевральную полость. То есть мы сознательно шли на открытый пневмоторакс, которого все хирурги боялись во все века! И к тому ж операцию предстояло провести без наркоза, без искусственной вентиляции легких, безо всего, что имеем сейчас и что позволяет делать раскрытие грудной клетки практически безопасным…

И не забыть, как собственное сердце сжималось тогда от самого обыкновенного страха: сумеем ли?! Нужны были немалые усилия воли, чтобы подавить этот страх, чтобы начисто исчез он, когда вся операционная бригада плотным кольцом окружит лежащего на столе больного и предстоит сделать первый разрез…

Наутро, как всегда при большой ответственной операции, собрались все врачи клиники. Скамьи в амфитеатре операционной были тесно заняты врачами-курсантами. На меня и моих помощников – Чечулина и Мгалоблишвили – смотрели уважительно и… с сочувствием. Нашли вы, мол, для себя работенку, ребята, а вдруг да не по-вашему выйдет – на глазах у всех, а?! Даже Николай Николаевич то входил в операционную, то выходил из нее, что свидетельствовало о его самом сильном волнении. И как только начали, он встал рядом, чуть за мной, чтобы все хорошо видеть, и простоял так долгие часы…

Сделали боковой разрез по ходу девятого ребра, которое тут же поднадкостнично удалили, зная, что оно снова восстановится (позднее мы научимся обходится без этого – не будем больше «ломать» ребра)… Вскрыли левую половину грудной клетки, и легкое, которое видим, сразу же перестало раздуваться: теперь больной дышит одним правым легким. И хотя мы старались впустить воздух в плевру медленно, через маленькое отверстие, тем не менее сердце, которое тоже видим, начинает биться поверхностно и часто, трепыхается, а сидящий у изголовья больного доктор В. Л. Ваневский с тревогой сообщает: давление упало до шестидесяти миллиметров – крайний предел шока, за которым следуют необратимые изменения. Прошу другого доктора, М. В. Троицкую, с которой, кстати сказать, проработали вместе почти всю блокаду, усилить подачу крови, ввести оперируемому противошоковые препараты. Тут же провели анестезию внутриплевральной полости и сделали перерыв, чтобы давление постепенно выровнялось… Николай Николаевич, с беспокойством спрашивавший Ваневского о давлении, давал советы и все время внимательно смотрел то на операционное поле, то на нас. Вот он знаком подозвал санитарку: та взяла чистую салфетку и, подойдя ко мне сзади, попросила разрешения вытереть пот со лба. Лишь теперь я почувствовал, что весь покрыт испариной, у моих ассистентов на лицах тоже крупные капли пота. И много раз еще нашей операционной санитарке Нюре приходилось с салфетками подходить к нам, сушить лица, но часто в ходе операции наступало такое напряжение, что нельзя было отвернуть лица от раны даже на две-три секунды…

Приподняв легкое кверху, подошли к средостению.

Самый центр человеческого организма… Дальше – позвоночник. Это место всегда было недосягаемо. Оно богато снабжено нервами, прикосновение к нему сразу же вызывает падение кровяного давления. Снова тщательное обезболивание, и с великой предосторожностью продвигаемся вперед… Нужно проникнуть внутрь средостения, освободить пищевод от окружающих тканей. А он густо оплетен крупными нервными ветками. Пересечем их – и как это скажется на больном?!

Опухоль, оказывается, распространилась по пищеводу на пять-шесть сантиметров выше желудка, дальше он чист. Значит, с этой стороны операция возможна. А как желудок? Новая анестезия средостения и диафрагмы, рассекаем диафрагму, ощупываем по очереди опухоль. Ясно: она захватила самый верхний отдел желудка, с печенью не спаяна, метастазов не видно… Что ж, операции быть! Слышу, как Чечулин, облегченно вздохнув, прошептал: «Ну, братцы, хоть не зря старались!»

Но самое сложное впереди.

Опять делаем перерыв в операции: давление у больного снова снизилось, и хорошо еще, что не так катастрофически, как до этого… Прикрыв рану салфеткой, ослабив ранорасширитель, садимся на подставленные нам табуреты. Николай Николаевич распорядился, чтобы принесли крепкого сладкого чаю. Нюра осторожно приподняла наши маски: мы с жадностью выпили бодрящий напиток… И за работу! Теперь самая длительная и опасная часть операции: следует освободить желудок ото всех связей, перевязать и пересечь идущие к нему сосуды, и все это в глубине, в тесной щели, где нет простора пальцам! А тут вновь тревожные сигналы от Ваневского: давление упало, зрачки расширились… Тяжелое кислородное голодание!

Разве передашь на словах все то, что чувствует хирург в такие моменты! Разве передашь степень его обостренного напряжения, напряжения мышц и нервов? Ни с какой другой не сравнима наша профессия. Недаром же во врачебной среде бытует вполне справедливая профессиональная поговорка: «Хирург умирает с каждым оперируемым больным…»

Четыре часа оперировали мы Гущина, и я, вкратце рассказав о каких-то моментах этой уникальной по тому времени операции, действительно не в состоянии описать на бумаге всю ее необычайность и все те огромные затраты душевных и физических сил, что взяла она у всех участников операционной бригады. Но это скоро забылось. Навсегда лишь осталось ощущение радости: мы выиграли бой! То, что, по существу, еще никому ни разу не удавалось, нами наконец было достигнуто. Больной после тяжелых для него послеоперационных дней поправился, уже через неделю глотал сначала жидкую, а затем и густую пищу. Мы выступили с сообщением на заседании Пироговского общества с демонстрацией больного, и наша информация была встречена аплодисментами. Ведь сделан первый шаг в освоении трудного раздела хирургии! К этой поре, месяцами позже, сообщения о проведении подобных операций стали поступать и от некоторых хирургов Москвы…

Нужно было видеть счастливое лицо Гущина, когда мы провожали инженера домой! Сердечно поблагодарив каждого из нас, он все же не преминул… упрекнуть меня. Я, дескать, хотел выписать его из клиники без операции, на верную смерть, и было бы так, не уговори он меня оперировать его!..

Я понимал, достигнутое – только начало… По сути, при этой операции мы лишь слегка удалились от желудка, резекцию которого через брюшную полость успешно проводили некоторые хирурги. Особенно профессор А. Г. Савиных из Томска славился своей виртуозностью в этом деле. Но через грудную клетку (что осуществили мы) производить такую операцию более надежно и радикально, это было бесспорно.

И другое представлялось бесспорным: операции на нижнем отрезке пищевода намного легче, чем в том случае, когда опухоль располагается высоко. Если опухоль образовалась на десять-двенадцать сантиметров выше диафрагмы, она оказывается прикрытой дугой аорты. Чтобы отсечь пищевод выше опухоли, нужно извлечь его из узкой щели, ограниченной той же дугой аорты, позвоночником и двумя плеврами, одна из которых уже вскрыта. Случайно прорвешь вторую плевру (а это очень легко сделать), у больного моментально наступит смерть от двухстороннего пневмоторакса… Если так же случайно поранишь дугу аорты, тесно спаянную с пищеводом, неизбежна гибель оперируемого от неудержимого кровотечения… И так на каждом шагу!

Пищевод, к примеру, благополучно отделен от окружающих тканей, предстоит отсечь его от желудка и протащить через тоннель, образованный аортой, позвоночником и плеврой. Но отсеченная, открытая часть пищевода, проходя по тоннелю, способна внести инфекцию в средостение. Медиастинит – гнойное воспаление средостения! Осложнение почти всегда со смертельным исходом…

Однако, допустим, мы благополучно протащили отрезок пищевода через тоннель… Что делать дальше? Сшивать с желудком? Но это под самым куполом плевры, почти у шеи! Дотянется ли туда желудок? Можно ли наложить соустье, удержатся ли швы? И как будет вести себя желудок в этом месте?