И ведь как заразительны дурные примеры! Боясь и в душе осуждая Владимира Андреевича за грубость, я наивно полагал, что таким, по-видимому, и должен быть стиль крупного хирурга. Иногда как в жизни получается? Его талант, его эрудицию, его глубокие знания, то есть лучшее, что я в нем видел, я не очень еще хорошо усвоил, а вот привычку кричать на своих помощников во время операции перенял быстро. И, уехав на самостоятельную работу, именно в этом качестве старался изобразить из себя маленького Оппеля. К счастью, в клинике Н. Н. Петрова, наблюдая своего нового учителя, я быстро освободился от этого недостатка. Здесь я пришел к убеждению: чем спокойнее работает хирург, тем успешнее и продуманнее действия его помощников, которые в экстренных случаях скорее найдут, как надо поступить. В этом я убеждался в дальнейшем не раз.
Однако вернемся к началу рассказа…
Как интерн – врач для черновой повседневной работы, – я был прикреплен к одному из ассистентов для обычного лечебного дела. До сих пор благодарю судьбу, что при таком случайном распределении попал не к кому-либо, а именно к Марии Ивановне Торкачевой – искусному хирургу и талантливому педагогу. Ее одухотворенное лицо обращало на себя внимание среди сотен других. Будучи человеком сильной воли, она исключительно заботливо относилась к слабым, и чем тяжелее, безнадежнее был больной, тем больше привязывалась к нему, тем одержимее стремилась помочь, делая буквально невозможное. Требовательная к себе, она была беспощадной к нам, своим помощникам, ее распоряжения отличались четкостью и краткостью. Единственно, с кем она бывала безукоризненно внимательной, ласковой, даже многословной, по-матерински заботливой, – это с больными.
Помню, как к ней в отделение попал юноша с тяжелым септическим остеомиелитом (воспаление костного мозга) нескольких трубчатых костей. Ему делали бесконечное количество разрезов, долбили кость, у него было много свищей, из которых сочился гной. Ослабленного, истощенного, его считали практически безнадежным: все врачи клиники отказались продолжать лечение. И Мария Ивановна, взяв этого несчастного к себе, ухаживала за ним, как за собственным ребенком. Сама с ложечки кормила, приносила из дома вкусные и питательные кушанья, безропотно выслушивала его капризы, настойчиво добиваясь главного – поднять силы этого парня, разуверившегося во всем, ставшего озлобленным, добиться перелома в его болезни. И добилась! Не только перелома, а в конечном счете полного излечения.
С восторгом, даже – точнее – с благоговением смотрел я на Марию Ивановну, удивлявшую своей самоотверженностью и самопожертвованием. В ее отношении к больным я видел идеал врача и сам старался всячески помогать ей, охотно выполняя любую черновую работу.
Но в своих требованиях к нам, особенно когда ей казалось, что мы недостаточно внимательны к больным, Мария Ивановна могла быть придирчиво-невыносимой. И однажды, выведенный из себя ее нападками, я в сердцах воскликнул:
– Что за скотское обращение!
– Вам не нравится? – тут же гневно ответила она. – Иначе не могу и не буду. Ради больных готова обращаться еще и не так. А если не хотите со мной работать – уходите! Скажу профессору – вас завтра же переведут к другому ассистенту.
Ничего страшного в том, что меня пошлют в другое отделение, не было: каждым отделением руководил опытный хирург – ассистент профессора, у которого тоже можно было многому научиться. Но я твердо знал, что такого отношения к больным, которое отличало Марию Ивановну, вкладывающую в работу всю себя без остатка, могу больше не увидеть. А я хотел походить на хирурга Торкачеву, овладеть великой и сложной наукой – любви к страждущему. И как мне ни было в тот день обидно, я подкараулил вечером Марию Ивановну и попросил у нее прощения за свою вспышку. И боже, какой радостью засветились ее глаза, как обрадовалась она! Как все сильные люди, она была проста и душевна. Наверное, с той поры мы стали друзьями.
И сейчас, спустя многие годы, думаю: пусть не всегда у Марии Ивановны хватало выдержки и такта по отношению к нам, своим помощникам, в ее требовательности никогда не было мелочности, а за вспыльчивостью скрывалась заботливость. И она первая научила меня в сомнительных случаях ставить себя на место больного и тогда уж решать вопрос, как поступить… И хирургическая техника, которой я добился, была достигнута мною благодаря Марии Ивановне, вернее, тому, что с самого начала тщательно выполнял все ее указания и советы.
Не изгладится из памяти, как я под ее ассистенцией делал свою первую операцию – ампутацию по методу Шопара. Уже в ходе операции Мария Ивановна в строгой форме сделала мне несколько замечаний, говоривших о том, что она недовольна моей работой. А после операции мне был устроен лихой разнос: я, как выяснилось, не знаю анатомии. Я, оказывается, не умею держать в руках инструменты, не умею манипулировать, работать левой рукой, хорошо завязывать узлы – и вообще: хочу ли я быть хирургом?!
Я сидел красный, как после бани с парной, а Мария Ивановна продолжала обвинения – и все это громко, в сердцах, высоким голосом. А закончила угрозой: если я не приобрету навыки в хирургической технике, больше к операции допущен не буду. И практиковаться следует не на больных, а дома или в перевязочной. И должен избрать себе определенный метод завязывания узлов, освоить его в совершенстве, и так далее и тому подобное… Гнетущее чувство собственной неполноценности давило на меня, однако я сознавал: Мария Ивановна права. Обижайся не обижайся – права!
Как я должен был поступить?
Впрочем, для меня не было вопроса. А задал его сейчас, задним числом, лишь потому, что впоследствии сталкивался с удивительно странным (если не сказать сильнее!) отношением учеников к своим наставникам, таким отношением, что просто диву даешься. Для некоторых чуть ли не нормой стало: получил он замечание, сделан ему выговор за нерадивость или неумение – ах так, побегу с жалобой в верха! Меня обидели, но и я нервы попорчу! Мало ли что работать не умею, с обязанностями не справляюсь – ты меня вот такого уважай!.. И начинает крутиться колесо никому не нужных, мешающих делу разбирательств и объяснений. И не хочет понять человек, что уважение других заслуживают хорошими делами, порядочным поведением, а нет этого – уважать не прикажешь. Никакая административная инстанция не поможет.
Был и в моей практике такой случай…
В то время, работая директором института, я пригласил в кабинет для беседы свою ученицу Н. Я ее знал уже лет пятнадцать, под моим руководством защитила она кандидатскую диссертацию, готовилась писать докторскую. По моей рекомендации была назначена ученым секретарем института. Но, вероятно, этот служебный пост вскружил ей голову, она позволила себе бестактные поступки по отношению к заведующим отделами, к научным сотрудникам. Ко мне на стол вскоре легли заявления, в которых указывалось на ее ни чем не оправданную грубость и высокомерие.
– Что с вами? – спросил я ее. – Разве так можно?
И, видя, что она упрямо не желает признать, что поступила бестактно, готова очернить всех, лишь бы самой выглядеть в выгодном свете, я вынужден был сделать ей самое серьезное внушение. При этом сказал, что грубость вообще недостойна женщины, тем более совершенно недопустима она, когда выполняешь обязанности ученого секретаря института. Я надеюсь, что больше не придется нам разговаривать на эту неприятную тему, но должен предупредить: повторится что-нибудь подобное, как директор, обязан буду принять строгие меры… Ничего не ответив мне, она вышла из кабинета.
Наутро раздались звонки из разных мест, задавался один и тот же недоуменный вопрос: что за конфликт в институте между директором и ученым секретарем? А вскоре для разбора этого «конфликта» прибыла целая комиссия… Моя же ученица продолжала работать рядом со мной, и в ее невозмутимых глазах таился вызов: поборемся?
Могло ли быть такое, когда я находился под началом Марии Ивановны Торкачевой? Со всей ответственностью можно сказать: нет. В среде хирургов господствует дух глубокой порядочности, презрения ко всякого рода низменным поступкам. Если бы, допустим, я позволил себе написать заявление на своего учителя – ни один бы из врачей не подал мне руки, я должен был бы покинуть клинику. Но и в другом коллективе я уже не мог бы рассчитывать на дружеский прием, даже там, где, возможно, не очень любили или совсем не любили моего учителя.
