«Два»…

Городовой посмотрел вслед проезжающей пролетке.

«Три»…

Не зная, что в его руках, городовой, как нарочно, стал бить каблуком по наледи.

«Четыре»…

Нетерпение мучило. Баронесса уже хотела бросить игру и пойти в ближнее заведение. Но все-таки сказала про себя: «Пять»…

За окнами встали ранние зимние сумерки. В приемном отделении сыскной полиции, тесном от пяти столов, шкафа с делами, стульев для чиновников и посетителей и еще никому не нужной мебели, наступил час умиротворения. Присутственный день стремительно бежал к концу. Чиновники наслаждались спокойствием. Актаев дремал, восполняя силы молодого организма, Кирьяков читал газету, закинув ноги на американский манер на стол, дымя папироской, а Лелюхин потягивал остывший чай. Появление Пушкина было встречено дружеским равнодушием. Скинув шапку и шарф, он присел к ближнему столу.

– Что, Лёшенька, поймал свою птичку? – спросил Лелюхин, подмигнув. – Самовар еще горячий.

– Василий Яковлевич, двадцать лет назад где служили?

Вопрос показался старому чиновнику занятным.

– Здесь и служил, где ж мне служить, как не в полиции. Все ей, родимой, отдал. Ничего другого не имею.

– В участке?

– Само собой, в нашей горячо любимой Тверской части, – и Лелюхин салютовал чашкой в сторону окна, в направлении полицейского дома, где началась его служба в качестве титулярного советника.

– В те годы убийств было мало?

Лелюхин издал звук закипевшего чайника.

– Что ты, Лёшенька, на пальцах сосчитать. Не то что нынче. Зачем тебе быль седую вспоминать?

– Василий Яковлевич, в декабре 1873 года в «Славянском базаре» некий купец зарезал цыганку. Можете припомнить подробности?

Кирьяков опустил газету и стал прислушиваться. Лелюхин не то что удивился такому интересу. Он удивился глубочайшим образом. Оставил чашку и стал потирать лоб, как будто под наслоением памяти найдется нужный осколок. Сколько ни тер, из колодца воспоминаний не вилось ни одной призрачной тени.

– Вот странность, – наконец сказал он. – Да было ли такое? Все крупные истории наперечет помню, а тут ничего на ум не приходит. Да было ли, в самом деле?

– Было, – твердо сказал Пушкин, но добавил: – С большой долей вероятности.

– Раз такая нужда, тогда в архив лезть надо. Только там копать не перекопать. Меня не проси, потом насморк замучает. Не уговаривай, даже не пытайся.

Как раз это Пушкин и собирался проделать. Наверняка уломал бы Василия Яковлевича посулами роскошного обеда у Тестова[4], но коварству помешали. В приемную в морозном паре и распахнутой шубе ввалился господин Эфенбах, красный и довольный. Цветущие щеки можно было списать на мороз, если бы не тонкий аромат отличного коньяка, который ни с чем не спутаешь. Михаил Аркадьевич чудесно отобедал и щедро расточал волны благодушия.

– Ага! – вскрикнул он, завидев Пушкина. – Вот и ты, явился не провалился! А мы уж тебя ждем-переждем, с ног сбились. Прямо не знаем, что и думать.

Эфенбах плюхнулся на стул и небрежно скинул шубу.

– Ну что, уже поймал разбойницу из твоих сновидений? – Михаил Аркадьевич орлом глянул на подчиненных, дескать: «Как я его уязвил!» Кирьяков выразил восторг.

– Завтра поймаю, – ответил Пушкин.

Михаил Аркадьевич скроил разочарованную мину.

– Ай, завтра, завтра, не сегодня – так все бездельники говорят.

– Завтра доставлю ее сюда. Обещаю.

Заявление было слишком решительным и не слишком уместным для такой теплой, почти семейной атмосферы. Эфенбах только хмыкнул, не желая тратить чудесное настроение на всякий вздор.

– Смотри же, я за язык тебя не притягивал, – сказал он. – И как же поймаешь?

– На живца, – ответил Пушкин. – Для этого мне нужна добротная пролетка, желательно тройка, шуба и смокинг. Смокинга у меня нет. И шубы тоже.

– Смокинг? – повторил Эфенбах под смешок Кирьякова. – Зачем смокинг?

– Элементарная ловушка.

– Ой, Алексей, доиграешься с бирюльками своими! – сказал Михаил Аркадьевич, назидательно помахав пальцем. – А что там, в «Славянском базаре», случилось?

– Убийство, – коротко ответил Пушкин и зевнул.

К такому повороту Эфенбах был не готов. Ему захотелось ослышаться или чтоб сказанное слово вернулось туда, откуда оно вылетело. Но слово, как известно, не воробей. Лелюхин и Кирьяков обратились в слух. Даже Актаев проснулся.

– Убийство?! Пушкин, да ты в своем уме?! – Михаил Аркадьевич подразумевал, что ничего хуже не могло быть перед Рождеством, чем разбираться с убийством. Когда Королева брильянтов еще не в цепях. – Кого убили? Надеюсь, приезжего?

– Московского господина, – безжалостно ответил Пушкин. – Фамилия пока неизвестна. Дело заведено Городским участком, пристав Свешников.

Эфенбах шлепнул ладонью по лбу.

– Боже мой! В такое время и такое укурдючить. Значит, так, Пушкин, как хочешь извертись, но чтоб и дело этой воровки, и это дело раскрыл до праздника!

Такой подход чиновники поддержали: конечно, он должен. Никому не хочется по морозу таскаться.

– Как получится, – ответил Пушкин, насильно зевнув. – Да и лень.

Эфенбах вскочил, готовя молнии, которые никак не желали являться после обеда.

– Я тебе дам «лень»! Ничего знать не желаю!

– Тройка, шуба, смокинг. И тогда попробую.

– Тройку дам. Шуба… – Михаил Аркадьевич бросил взгляд на свои меха. – Шубу, так и быть, одолжу. А смокинг где-нибудь сам раздобудь.

На большее нельзя было рассчитывать. Пушкин рассыпался в благодарностях, чем возжег добродушие начальника. Эфенбах вернул себя на стул и был готов оказать еще милость. Небольшую и бесплатную.

– Ну, Пушкин, чего тебе еще надобно?

– В номере, где произошло убийство, выставить на ночь засаду, – ответил он.

– Это зачем же?

– Убийца может вернуться на место преступления.

– С какой стати?

– Замести следы, – на полном серьезе ответил Пушкин. – Сам бы рад, да надо готовиться к утреннему делу, смокинг искать. Может, Леонида Андреевича поставить?

– Кто, я?! – пораженно спросил Кирьяков, осознав, что ему грозит бессонная ночь на месте убийства.

– И то дело, – Михаил Аркадьевич был щедр. – Леонид, сегодня заступаешь.

Кирьяков наградил виновника своего несчастья таким взглядом, от которого менее стойкие натуры вспыхивают, как пук соломы. Пушкину было все равно.

– Не забудь револьвер, – посоветовал он.

Трудно сказать, чем бы закончился обмен любезностями, но в приемную вбежал запыхавшийся городовой и быстро козырнул.

– Ваш благородь, – обратился он к Эфенбаху. – Господин пристав Свешников срочно господина Пушкина в участок требует.

– Зачем это вдруг? – слегка удивился Михаил Аркадьевич.

– Не могу знать. Сказано: новые обстоятельства по утреннему делу открылись.

Пушкин сделал усталое лицо и поднялся, застегивая пальто:

– Ну, надо так надо. Ничего не поделаешь – ни поспать, ни отдохнуть.

Барышня в его вкусе. Молоденькая, но не очень. Одета модно, но без вызова. И лицо такое приятное, в котором нет недостатков и надменной красоты. Ведет себя сдержанно, не заискивает. Видно, без стесненных обстоятельств. В общем, Каткову она понравилась. Приказчик выразил горячее желание услужить чем может и спросил, как обращаться. Барышня назвалась баронессой фон Шталь. Катков хоть и согнулся в поклоне перед титулованной особой, но не поверил: не дотягивает до высшего сословия. Не вышла аристократкой. Хотя… Кто его знает.

Баронесса осмотрела прилавки и осталась довольна.

– Чего изволите? – Каткову уже показалось, что он ошибся и посетительница подыскивает что-то для себя. – У нас выбор отменный-с.

– Любезный, принимаете ювелирные изделия?

Катков уже знал, что последует дальше. И это немного опечалило. Бывают и у приказчиков философские чувства.

– Непременно-с. Даем лучшую цену! Уж поверьте. Что у вас: наследство, столовое серебро или прочее?