- У них тяжбы есть, - сообщает Любе Наташа, едва та встает и успевает оправить на себе платье.

- Что у них?

- Ну, дела всякие, которые ты должна решить.

- Да что же это в самом деле! - чуть не плачет от растерянности Люба. Может - ты вместо меня?

- Ты что, меня никто и слушать не станет, - смеется Наташа. - Надела кольцо - теперь будь добра, суди своих подданных. Да не волнуйся так, можешь говорить первое, что в голову придет.

- Ну, хорошо, - вздыхает Люба.

- Хозяйка судит! - крикнула Жанна. - Можете говорить!

Дед Григорий снова бухается в землю лбом.

- Пощади, матушка, свет родной, дозволь шапку покинуть, что в гробу надели, а то черви в ней живут, голову едят!

- Дозволяю, - осторожно говорит Люба.

- Доброта небесная! - взвывает дед Григорий. - Вечная слава! - он срывает шапку с головы и принимается, вскочив, неистово топтать ее ногами.

Саша Коньков выступает из толпы и молча опускается перед Любой на колени, глядя в землю.

- Дозволь жениться, хозяйка. На Анне Мотыгиной. Она нездешняя, с соседнего кладбища пришла.

- Женись, - разрешает Люба.

- Вечная слава, - стонет, разгребает пальцами землю, Коньков.

- И мальчика вон того усынови, - сама поражаясь своей находчивости, добавляет Люба и показывает в сторону Кости. - У него лица нет, думай, что он на тебя похож.

Зинаида Ивановна рушится перед Любой наземь, как бревно.

- Дозволь отойти, хозяйка, на воле упырить. А то бабка со свету сживет.

- Чего дозволить?

- Упырить, где придется. Кровушку сосать.

- Дозволяю, - со вздохом разрешает Люба. - Но людей не трожь. У свиней соси или у овец там.

- Хоть у хворых дозволь, свет родимый, - тихо скулит Зинаида. - Человечьей кровушки краше нету!

- Нет, - непреклонно отрезает Люба.

Жанна хватает скулящую бабу за плечи и отталкивает прочь.

- Сказано тебе: не бывать тому! И ступай себе!

- Слава вечная, слава вечная, - торопливо заводится кланяться Зинаида Ивановна. - Небо наше безоблачное!

- Она ж, гадина, всех свиней поест! - каркает с места Евдокия Карповна. Нет в ней теперь жалости, а рассудка еще при житии не было!

- А ты молчи, старуха! - сурово велит ей Люба, потому что не хочет затягивать делопроизводство.

Валентина Горлова просто садится на землю и глядит на Любу преданно, как собака, молитвенно сложим руки у горла.

- Позволения прошу, - тихим, задушевным голосом произносит она. - На службе Божьей присутствовать. Только в вечерние часы, в уголку темном, тихо, как мышь, сидеть и слушать.

- Можно, - говорит Люба.

- Слава вечная! - прижимает лицо к земле Валентина. - А тогда сторожа церковного Кирилла Петровича и дьяка беспутного Анисима, и певчих теток Алефтину Никаноровну и Глафиру Сергеевну вместе с уборщицей храма Маргаритой Евстаховой поразить надобно светом черным до полной слепоты, кровавых соплей, выпадения кишок и глубокого душевного убожества, а то они меня обижали, от храма гнали метлами и шестом из ограды, а дьяк Анисим, напившись, анафему наложил, отчего до сих пор трясуся вся и что-то белое над головою вижу.

- Вот сволочь! - ахает Жанна.

Люба растерянно смотрит на Наташу.

- Да поразит их всех светом черным, - шепчет Наташа, для примера раскрывая ладонь, на которой ничего нет.

- Да поразит их всех светом черным, - повторяет Люба, тоже раскрывая ладонь и блеснув кольцом на пальце. Прямо из середины ее руки выходит маленькое черное пламя и сразу гаснет.

- Слава вечная! - набожно восклицает Валентина Горлова и размашисто крестится.

Алексей Яковлевич становится на колени загодя и уже на них подползает к Любе, сочась скупой старческой слезой.

- Жизнь прожил, внучка, войну прошел, дозволь, милая, сына родного прибить и ордена с медалями, кровью заслуженные, обратно забрать! А то продаст, сволочь, нумизматам!

Люба задумалась.

- Можно я скажу? - спрашивает Жанна. Люба кивает. - Пока награды твои, дедушка, у сына - ты их не трожь, пусть имя твое вспоминают, а как продаст он их кому, так на того порчу напустить позволено, гниль в тело, а после того придешь к нему и скажешь: мне - ордена, тебе - гниль вон. Будет так? спрашивает она Любу.

- Пусть, - соглашается Люба.

- Ты - торжество наше! - кланяется Алексей Яковлевич.

Из толпы выбивается девушка с длинными рыжими волосами и выступающими вперед, как у зайца, верхними зубами. Она с размаху ударяется худыми коленями в землю.

- Старик, тот, что триста лет лежит, послал, - выдыхает она. - Девчонку унять просит, Раечку, чтоб ножками столько не топала, а то носится между могилами, что курица, а старику от того покоя нет и досада.

- Ребенок ведь, - пожимает плечами Люба, поглядев на Раечку. - Что ей втолкуешь?

- Старик говорит - головку ей разбить, чтоб не бегала. За ножки - и об памятник каменный, головкой, - девушка кивает и улыбается простоте такого решения.

- Нет, пусть себе бегает, - отвечает Люба. - Ее дело молодое.

- Слава вечная, - покорно склоняется девушка. - Слава вечная.

- Все! - решает Люба. - Довольно. Устала я от вас.

Мертвецы зашевелились. Слышится неясный шепчущий ропот.

- Наместника, - только и может разобрать Люба. - Наместника.

- Назначь им наместника, - говорит Жанна. - Могильного старосту.

- Я не знаю кого.

- А вон его хоть, - Жанна указывает на деда Григория. - Бойкий старик, и за дело общее переживает.

- Хорошо.

- Ты, старик! - окликает деда Григория Жанна. - Ты назначен могильным старостой!

- Слава вечная! - воют покойники, опускаясь на землю. - Ночь просветленная!

Только одна какая-то старуха остается стоять, согнувшись, правда, в три погибели.

- Куда этого старостой, он же дурень полный! - сипит старуха. - Соседка я его, жисть рядом с ним прожила и большего дурака не видела! Помилуй, матушка!

Прочие покойники умолкают, припав к земле. Люба ощущает их единый, животных страх. Она смотрит на Жанну, та зло поджимает губы и отрицательно качает головой. Рука Любы сжимается, и старуху у каменного креста сметает вихрь темного пламени, разрывая ее гнилое тело на бешено выедаемые разложением части, которые обваливаются в листву.

- Гнилая молния, черный огнь, всесжигающий! - слышится в толпе суеверный шепот, прерываемый всхлипываниями и дрожащим молитвами.