– Моя рана… – просипел я, тщетно пытаясь перебороть кашель. – Она…

– Зажила, – уверила меня Марта. – Но на ее лечение ушли все мои силы, а ты слишком ослаб и замерз, началась лихоманка и грудная холодянка. Летом я бы не допустила такого, а сейчас лес спит. Придется полагаться на отвары.

Названия болезней ни о чем не говорили, и оставалось лишь надеяться, что они не прикончат меня, как едва не прикончил загнанный в спину нож. А раны в пояснице я и в самом деле больше не ощущал, словно и не пропарывало плоть стальное острие.

– Лес спит? Тебе не хватает трав? – выдавил я из себя и стиснул зубы, из последних сил удерживая в себе кашель.

Марта странно глянула на меня, затем подтвердила:

– Именно так, – но подтвердила с едва скрываемой усмешкой, будто говорила с неразумным ребенком.

Не в силах больше сдерживаться, я принялся выкашливать собственные легкие, тогда знахарка отошла к столу. Вскоре она вернулась с теплым молоком, молча и решительно влила его мне в рот. Не подавился лишь чудом.

– Спи! – приказала Марта. – Тебе надо больше спать!

Я кое-как отдышался и спросил:

– Долго я здесь?

– Не слишком.

– А точнее? Какой сегодня день?

Думал, ответа уже не дождусь, но сквозь подступающую дремоту все же расслышал:

– Вчера начался стужень.

Миг я силился понять ответ знахарки, потом коротко выдохнул:

– Ангелы небесные!

Стужень! Народное название двенадцатого месяца!

Я провалялся в бреду без малого три седмицы!

На следующий день меня напоили куриным бульоном, наваристым и прозрачным. Изменение в рационе донельзя порадовало, иначе желудок рисковал окончательно присохнуть к позвоночнику. Отощал ужасно.

Запив бульон травяным настоем, я выпростал из-под одеяла правую руку и посмотрел на едва ли не полупрозрачную кисть. Опустил ее, потряс, и перстень легко соскользнул с пальца, со звоном покатился по полу.

Марта подошла и, не говоря ни слова, убрала серебряную, с золотой накладкой университетского герба печатку на одну из полок.

– Я заплачу за лечение, фрейлейн, – пообещал я.

Та глянула на меня, и в льдисто-серых глазищах мелькнула несомненное веселье.

– Заплатишь, – кивнула знахарка так, будто иначе и быть не могло, обулась, облачилась в шубу и вышла за дверь. Насколько удалось заметить, снега там намело почти по колено.

Стоило бы подняться и хоть немного размяться, но по здравом размышлении я делать этого не стал. Пусть самочувствие и улучшилось, а приступы кашля сегодня почти не донимали, до полного выздоровления все же было еще далеко. Меня лихорадило, тело ломило.

Холодянка и лихоманка? Знать бы еще, что это за напасти…

Я попытался обратиться к незримой стихии, но нисколько в этом не преуспел, лишь закружилась голова. Для работы с эфиром следовало хоть немного окрепнуть.

Солнце начало клониться к закату, слюдяные окошки налились оранжевым сиянием, понемногу стали сгущаться тени. Со скрипом распахнулась дверь; Марта закатила внутрь заиндевевшую кадку, выставила ее у печи, вышла и вернулась с парой деревянных ведер. Вывалила заполнявший их снег в бадью и вновь скрылась на улице.

Я перевалился на бок, откашлялся и принялся с интересом следить за действиями девчонки. После кадки знахарка наполнила снегом котел и поместила его в печь, а некоторое время спустя слила кипяток в бадью и начала перемешивать его палкой. Затем рукой оценила температуру воды и поставила растапливаться очередную порцию снега.

Вскоре над кадкой заклубился пар, воздух в доме смягчился, запах трав усилился пуще прежнего. В отдельной кастрюльке Марта заварила какие-то ягоды, еловые иглы, листья и корешки, вылила пахучий настой в бадью, и по комнате разошелся густой аромат хвои. После этого знахарка оценивающе взглянула на меня и принялась закатывать рукава платья.

Я спокойно выдержал взгляд льдистых глаз, про себя гадая, сколько же лет моей хозяйке. Ей с равным успехом могло оказаться и пятнадцать, и двадцать – едва ли больше и никак не меньше, – а вот точнее определить возраст не получалось. Лицо отличалось правильными чертами и показалось бы даже красивым, если б не его предельная худоба. Из-за этого линия подбородка выглядела излишне жесткой, а губы – слишком тонкими, ситуацию лишь отчасти скрашивали высокие точеные скулы. И глаза. Льдинки голубовато-серых глаз смотрели из-под светлых, практически белых волос на редкость пронзительно и строго. Слишком уж взросло.

– Сможешь встать? – спросила Марта, приблизившись.

Я хрипло закашлялся, отдышался и приподнялся, давая сползти с плеч одеялу.

– Смогу.

Ни ночной сорочки, ни исподнего на мне не было, но трудно придумать вещь более глупую, нежели стесняться человека, который обихаживал тебя в беспомощном состоянии, обтирал и делал невесть что еще. Я начал подниматься и сразу покачнулся, тогда Марта придержала, помогла устоять на ногах.

Девичьи запястья были тонкими, а руки будто прутики, но хрупкость оказалась мнимой – знахарка без всякого труда довела меня до бадьи и помогла усесться внутрь. Я поместился в кадке, из воды остались торчать лишь торс и колени.

Хорошо!

Марта вручила мне кусок мыла и жесткую мочалку, а сама выволокла на улицу тюфяк. Вскоре девчонка вернулась с грязным покрывалом, кинула его у порога и потребовала:

– Мойся! Вода остывает.

Я не без сожаления сбросил оцепенение, стал намыливать плечи и спросил:

– Мы ведь не в городе? Далеко до него?

На эту мысль натолкнула тишина. Она не была абсолютной, время от времени где-то поблизости кричал петух, а если прислушаться, получалось разобрать козье блеянье, но в остальном никаких привычных уху звуков не раздавалось. Ни криков лоточников и колокольного звона, ни лошадиного ржания и стука копыт по мостовой.

– До города? – Марта испытующе посмотрела на меня и пожала плечами. – Часа полтора на повозке ехать. Через лес.

Девчонка принялась готовить для меня новый тюфяк, а я завел руку за спину и попытался нащупать рану на пояснице, но от той не осталось и следа. Даже рубца не смог нашарить, будто удар ножом всего лишь привиделся.

Закончив с тюфяком, знахарка сунула мне полотенце; я кое-как обтерся и вернулся на свое место уже без посторонней помощи, словно помывка неким чудесным образом придала сил. Даже кашель на время перестал беспокоить.

Закутавшись в одеяло, я почувствовал себя заново родившимся и, к немалому своему удивлению, ощутил голод. Марта принесла миску бульона, где на этот раз обнаружилось немного лапши и две половинки вареного яйца, а в завершение трапезы вручила мне кружку подслащенного медом травяного настоя.

За окном окончательно сгустились сумерки, в комнате стемнело, но ни лучин, ни свечей Марта зажигать не стала. Послышался шорох платья, мелькнуло в полутьме что-то белое, легонько плеснула в бадье вода.

Я не стал подглядывать и закрыл глаза. Хотелось спать, да и в любом случае было слишком темно…

На следующее утро разбудило пение. Негромкое и приятное, оно вырвало меня из дремоты, заставило встрепенуться, продрать глаза и оглядеться по сторонам.

Пела Марта. Она сидела у окна, напевала что-то негромко и штопала дыру на пропоротом ударом ножа плаще. Выстиранное и починенное белье, рубаха и штаны уже лежали рядом с тюфяком.

– Разбудила? – огорчилась девчонка, заметив мое движение.

– Вовсе нет, – уверил я ее.

Голос знахарки был весьма мелодичным, ее пение и в самом деле нисколько не мешало. Но Марта замолчала, лишь продолжила что-то едва слышно мурлыкать себе под нос.

Я натянул исподнее, затем уселся на тюфяке и выгнулся, разглядывая поясницу. Удар ножом не был наваждением: на коже белел шрам, очертаниями отдаленно напоминавший запятую. След смещался вниз и в сторону, как если бы я сам расширил рану, разворачиваясь к убийце. Именно к убийце! По всему выходило, что нож проткнул почку, ранение, вне всякого сомнения, было смертельным.