Фейерверк, только что развернувшийся над моей головой от прикосновения губ совсем недавно нежно любимого человека, потух, оставив в память о себе седую, как Романовы волосы, дымку в морозном московском небе.
– Пойдем к тебе?! – предложил Роман.
Я поежилась и отрицательно покачала головой. По логике, я вела себя глупо. Я должна была со счастливым смехом висеть сейчас на его шее, захлебываться слезами и рассказывать, как мне было плохо без него,как я ждала, как верила, что он помогает мне. Я должна была колотить широкую Романову грудь кулачками и радостно-обиженно плакать, причитая, например, в таком духе: «Где ты раньше был, целовался с кем?»
Короче, я должна была быть просто женщиной. Но для начала я вообще должна была быть. Но меня не было. А та, что была, была не я. От той меня – яркой и огненной, которую знал Роман, и которая вусмерть бодалась со Ставгородской властью, осталось одно воспоминание. Та я давно умерла. А эта пыталась заново родиться, но никак не могла. Застряла где-то в родовых путях и совершенно одурела от боли. Попробуйте-ка годков несколько биться головой о бетонную стену по имени Региональная Власть, при этом получая пинки сзади и зуботычины сбоку! Но не живописать же Роману о таких прозаических вещах? А других «вещей» у меня не было. Можно сказать, у меня на этот момент вообще ничего не было: ни родины, ни жилья, ни работы, ни денег, ни имени, ни друзей, ни семьи, ни здоровья, ни перспективы, ни – что самое страшное – желания обрести все это. Любой затрапезный бомж казался богаче меня и счастливее. По крайней мере, никто не преследовал его, и он мог честно и прямо смотреть людям в глаза, попрошайничая, заливая в голодную утробу всякую нечисть, и мирно укладываясь на ночлег под первым попавшимся забором.
Наверно, у бомжа тоже когда-то было все – и жилье, и деньги, и семья. Но бомж лишился всего и «забил» на это: на нет и суда нет. Отсек прошлое и живет дальше, как умеет, не «парится». У меня так не получалось.
Зачем мне вести Романа к себе? В моем убогом жилище было сыро, холодно, в холодильнике с прошлого выходного болтались несколько сосисок, кусочек сыра и неведомыми тропами забредшая баночка красной икры: удружил кто-то из моих сынов во время визита к своей блудной матери.
Не волнуйся, у меня кое-что есть с собой, – Роман вынул из глубокого кармана кожаного пальто бутылку мартини и шоколад «Вдохновение».
Да уж. В самый раз.
– Пойдем-пойдем! Нам надо поговорить и кое-что обсудить.
Конечно, я бы предпочла обсуждать свою победу и это «кое-что» в более комфортной обстановке, нежели моя съемная квартира. И в другое время. Года два-три назад. Но тогда моя победа где-то шлялась в лабиринтах власти.
– Хорошо, Роман. Ко мне так ко мне. Только без эксцессов. Чай, не в рай попал!
Брезгливо озираясь в подъезде по сторонам, Роман молча поднялся на мой этаж, так же брезгливо и молча оглядел допотопное жилище. Я не собиралась оправдываться. Я даже не смущалась нищеты, в которой жила сегодня. Только увидела весь ее ужас, взглянув на примитивную обстановку глазами Романа. Увидела, констатировала: да, это – жуть. И – все. Даже в сердце ничто не дрогнуло. Да и чему там уже дрожать? Заледенело все. Или вымерзло.
Или вымерло.
– Так вот, почему я даже порадоваться не могу по-человечески! – скорее самой себе, нежели Роману, сказала я и пошла к холодильнику.
Я соорудила из сосисок и обнаруженного яйца омлет, сделала сэндвичи из поджаренного хлеба с сыром, малюсенькие бутербродики с красной икрой и веером разложила на столе «Вдохновение».
Все это время Роман сидел за столом и заполнял пробелы в моем знании его жизни. Это дало мне возможность уйти в себя. Голос Романа стал фоном, на котором отчетливо проступили кадры киноленты моей собственной жизни в последние годы. Причем, не этой, будничной, земной жизни. А той, другой, запредельной, которая шла параллельно и чуть впереди происходящим реальным событиям.
… Я стояла на узенькой 10-сантиметровой тропинке, прижимаясь спиной к черной горе. Подо мной была пропасть, дна которой углядеть было невозможно. Ноги были в пятой балетной позиции – пятка к пятке, руки раскинуты в стороны в попытке ухватить хоть какую-нибудь растительность, чтобы зацепиться и устоять. По всему склону горы, так же как и я стояли другие люди, но почему-то они могли перемещаться по этой узенькой тропинке над пропастью. И только мне нельзя было сделать ни шагу.
Вдруг я ощутила, что черная гора давит мне в спину. Плавно, без толчков, чтобы я тут же сорвалась в пропасть, но настойчиво, с укорачивающимися промежутками времени, с силой, незаметной и не ощутимой для остальных.
Я панически кручу головой и понимаю, что устоять невозможно. Справа от меня, так же распластавшись на горе, спокойно стоит подруга Ольга. Я кричу ей, что еще секунда, и я полечу вниз! Оля отрывается от горы, легко подходит по тропинке ко мне, берет меня за руку. У меня обрывается сердце от страха, что придется сделать шаг, который неминуемо приведет к гибели. Но Ольга выводит меня в туннель, вплотную примыкающий к черной горе и уходящий под землю. Это единственный выход, чтобы избежать падения и гибели.
Я иду по этому грязному, заполненному нечистотами туннелю одна. Впереди брезжит свет. Я устремляюсь к нему и вижу дверь. Радостно распахиваю ее и… замираю. На выходе меня встречают трое:
– Ну, выходи, выходи, Леночка! Пришло время поговорить!
Крючковатые руки силой выдергивают меня из туннеля. Три мужские черные сущности, отставив в сторону факелы, набрасываются на меня.
– Займись ее телом! – с комсомольским задором кричит самый злобный самому жирному.
– А ты рви ее душу! – командует жирный с отвислым носом задорному злобному.
– Дух, самое главное сломать ее дух! – вопит третий в милых очочках мэрским голосом Шакала из «Маугли».
Я понимаю, что здесь, под землей, мои ангелы не смогут прийти мне на помощь. Я слышу их голоса, воинственные крики где-то высоко надо мной, над туннелем. Я пытаюсь сопротивляться насилию, но расчлененной натрое делать это невероятно сложно. Моя душа видит, как тело безжизненно падает на землю, и омерзительный жирный нависает над ним. Мой дух сталкивается с духом Шакала и, получив неожиданный удар сзади, разламывается надвое. Моя душа бьется смертным боем с душой злобного. Им троим на помощь изо всех щелей выползают какие-то преотвратные сущности, змеи, крысы, каждый из которых торопится внести свой вклад, помочь то жирному, то злобному, то Шакалу. А над нами, над туннелем столь же отчаянно сражаются ангелы, защищая каждый вверенную ему Богом людскую душу. И силы неравные. И еще миг, и я перестану существовать во веки вечные…
Вдруг я ощущаю прилив нечеловеческой силы, мое больное тело, сломленный дух и растерзанная душа как магнитом соединяются друг с другом и меня выносит из-под земли.
Теперь я ползу между двумя высокими горными вершинами по веревочному мостику. Навстречу мне ползет мужик с лоснящейся, как блин на масленицу, физиономией. Под нами все та же пропасть без конца и без края. Поравнявшись со мной, Блин делает усилие и сталкивает меня в пропасть. Но я почему-то туда не падаю. Я обнаруживаю себя висящей на толстом канате, спущенном откуда-то сверху. Блин прыгает на этот же канат, но ему удается повиснуть не на нем, а на моих ногах. Держа на весу сразу два тела – свое и мужика, я чувствую, как слабеют руки. Мне и так трудно держаться за канат, потому что он слишком толстый в диаметре, необхватный, а тут еще Блин вот-вот вырвет с корнем ноги.
Я жду, что канат поднимет меня вверх, что хотя бы начнет раскачиваться, чтобы я могла дотянуться до веревочного мостика и снова залезть на него. Но канат просто висит. И тогда я делаю невероятные усилия, начав всем своим измученным телом раскачивать канат. И в какой-то миг с моих ног в пропасть падает Блин, и я могу перебраться на веревочный мостик. И я ползу по нему, и не вижу ему конца…
Наконец я оказываюсь на земле и понимаю, что это – все тот же отвесный склон горы. Напротив меня… распятый на кресте Иисус, истекающий кровью. Рядом – глумящиеся мужчины, которые бросают его в воду и тут же достают обратно с криками: «Радуйся!» Они требуют, злорадствуют, хохочут. Я смотрю на него и думаю, как же Он может радоваться? Но Иисус через муки великие улыбается. О, лучше бы Он не улыбался! У меня зашлось сердце! И в этот момент я понимаю, что и сама пребываю в той же позе, что и меня швыряют в воду и так же достают оттуда, и кричат глумливо: «Радуйся!» И льют мне на голову ведро ледяной воды… И я в ужасе открываю глаза, и пытаюсь усмирить агонизирующее сердце, и не могу, и понимаю, что, да, распята, но на небо меня не взяли, и мне надо жить, жить здесь, среди черноты и надругательства…
