Алексей Дмитриевич ухмыльнулся и посмотрел на бескрайние поля, что раскинулись с правой стороны от дороги.

– По службе, братец, по службе. – Задумчиво произнес Алексей Дмитриевич.

Ванька передернулся, от неприязни, и подскочил на козлах, будто напал на кочку колесом.

– Такс, – заметив метаморфозу, сотворившуюся с извозчиком, асессор приступил к работе – ведаешь что, по делу?

– По, какому-такому, делу? – Вполголоса заговорил Иван, как плохой лицедей, наигранно. – Не знаю я никакого делу.

– Слухай, – появились железные нотки в голосе чина – ты дурака не валяй, говори что знаешь. Шесть крепостничих за полгода. Но до них мне и дела нет – из-за них, я кабинета не покинул бы, но тут, за день, княгиню с ее управляющим в мясо разорвали, как тех шести девок.

– Бесовщина барин здесь. – Еще тише стал говорить Ванька.

– Что ты там бормочешь? – Прикрикнул асессор.

– Зверь, говорю – дитя Сатанинское на землю пришло. Как в писание сказано. – И стал Ванька цитировать тринадцатую главу из книги «Откровение святого Иоанна Богослова», но Алексей Дмитриевич остановил его, когда извозчик перешел к раненой голове, рассказанной в писание. – Жен себе взял, а потом и за княжество взялся. – Опомнившись от Евангелии, высказался Иван.

– Жен? Крепостных? Сатана? – Рассмеялся во весь голос асессор.

– Так нет же уже крепостных – восьмой год как, ваше высокоблагородие. – Как бы поправил асессора, Иван.

Впереди дороги показались пышные усадьбы.

– Крестьяне – с неприязнью произнес Алексей Дмитриевич – один черт. А ты когда, это, считать научился? Давно ль в вольных то?

– Почитай третий десяток – с четырнадцати лет. Мне тогда, барин мой – муж убиенной княгини Ореховой, дал вольную и удел свой, с лошадкою, а эта – Настенька – внучка той первой кормилицы. Они приплод приносят, после гулки, а я кобылку оставлю, а остальное на рынок свожу. Лошадь вырастишь – старую продашь. Так и живу и книжки разные читываю.

– Хитрец ты Ванька. – Засиял, в доброй улыбке, асессор. – За что же тебя князь так возлюбил.

– Я силен был, в те времена, поэтому меня Владимир Михайлович часто брал с собой на охоту. – Иван прокашлялся, покряхтел и продолжал. – Вот я его, рогатиной от медведя, и выручил. Это через пятнадцать лет, видно затаив обиду, медведь сломал князю хребтину. Эх, – вздохнул тяжело извозчик – жаль – не было меня рядом. Знаете, какой у нас барин был – не чета их прежнему, молодому. – Будто опомнившись, Иван умолк, вскоре и лошадь прекратила свою рысь. – Ну вот, мы и приехали.

Сани остановились у открытых ворот усадьбы. Извозчик, получив заработанное, пригласил асессора к себе, в скромную хибару, где и жена, и ребятишки будут за всегда рады ему, коли что понадобится – пособит Алексею Дмитриевичу. С тем и уехал. Иван жил сразу за поместьем, и дом его был виден от ворот.

Со всего было ясно, что Алексея Дмитриевича здесь ждали – двери открыл сам хозяин: худощавый, с болезненным лицом и затуманенными глазами. Шубу с шапкой и саквояжем, сразу унесли наверх – асессор лишь успел выхватить сою фуражку.

Асессор с молодым хозяином прошли в большой зал, и им принесли напитки.

– Выпьете? – Спросил князь Михаил. Они расположились в креслах, и асессор сразу заметил, что Орехов младший, явно нервничал: он вздрагивал от каждого шороха, тянувшийся из кухни приятный запах яств, его нисколько не трогал – князь кого-то ждал.

– Да, пожалуй – от бренди бы я не отказался. – Асессор пил не спеша, а «осиротевший князь», так и не притронулся к своему бокалу. Орехов сильно потел, все время, вытирая пот платочком с собственным вензелем, вышитым на углу белой ткани, хотя в комнате было, не сказать, чтобы жарко. – Мне не хотелось вас беспокоить во время панихиды, все эти хлопоты… – я вас понимаю, и очень сочувствую, но сейчас соберитесь, и расскажите мне, как все было?

Молодой князь побледнел, пуще прежнего, казалось еще чуть-чуть, и он потеряет сознание, но Михаил поднялся из кресла и прошел к пианино стоявшему в углу зала. К неожиданности Алексея, молодой человек начал играть И. С. Баха: «Toccata and Fugue». Князь говорил, одновременно музицируя, ни разу не сбившись с ритма:

– Это было ночью. Я проснулся от шума в коридоре, от того, что услышал истошный крик матушки – наши спальни рядом. Накинув лишь тапочки на босу ногу, я выбежал из комнаты и обнаружил, что тело Афанасия, нашего управляющего, лежит в дверях. Его спина была разодрана, а горло все в ранах, как от когтей дикой кошки. Он истекал кровью, и мне стало дурно – я с детства боюсь крови.

Все же я любил маменьку – Агнесса Павловна был единственным родным человеком для меня. Я должен был узнать, что вызвало этот крик. Переступив через Афанасия, я вошел в комнату. На столе горела лампа, а за кроватью, где лежала маменька, окно было разбито, она была также разодрана, как и наш управляющий.

После, я позвал всех слуг, и мы прочесали усадьбу, но тщетно – было поздно – зверь ушел. – Пальцы князя ударили по клавишам, завершая рассказ, последним аккордом мелодии.

Алексею Дмитриевичу стало не по себе – он встал и прошел к большому окну, ведущему в сад. Снег, большими хлопьями, падал на голые ветви деревьев. Бокал опустел.

Женский голос позвал к завтраку.

За столом сидели, молча, пока на пороге не появился некий барон, живущий по соседству – Питер Мор. Лицо князя посветлело и даже засияло от радости, при виде высокого, приятной наружности, молодого человека. Михаил извинился, и покинул асессора «ненадолго». «О боже, неужели он мужеложец. – Думал, с отвращением Алексей Дмитриевич. – Ну да – у него же лицо влюбленного: щеки раскраснелись, глаза засияли – то-то он все нервничал. Видно ждал, своего полюбовника. Куда катится Россия, если великие сыны ее таковы».

Через несколько минут, молодые люди вернулись в столовую, они присели за стол, и уплетали за обе щеки все, что видели, словно голодовали долгое время. От былой тоски, у князя не осталось и следа.

– А вы сами из Москвы? – Поинтересовался барон.

– Нет – я родился и вырос в Петербурге, а в Москву приехал по назначению.

– О, из самой столицы. – Восхитился князь. – И Императора видели?

– Видел и Александра Николаевича, видел и батюшку его, светлая ему память, Николай Павловича.

Разговор ни к чему не вел, Алексею Дмитриевичу хотелось вернуться в Москву до утра, да и само общество, в котором он оказался, было неприятно ему. Коллежский асессор, откланялся и попросил прислугу проводить его к месту преступления.

Темные полотна ткани, скрывали стены, заглядывая за них, сыскной не видел ни чего, кроме зеркал. Разбитые стекла в окнах заменили, но между рам остались маленькие осколки. Алексей Дмитриевич осмотрел кровать, после: около нее. Паркет поцарапан не был, как и думал асессор, не о каком мифическом звере и речи быть не могло. Он вышел из спальной и направился к трапезной. Но почуяв легкий сладкий аромат, схожий с благовоньем, настолько тонкий, что казалось, тянется от некой светской женщины, решил разведать, откуда сей запах исходит.

Аромат шел из дальней комнаты на этаже, дверь в нее оказалась не запертой, даже слегка приоткрытой. Алексей Дмитриевич заглянул в щель и увидел спящего в кресле молодого князя. Он вошел в кабинет тихо, чтобы не разбудить Михаила, и огляделся.

Кабинет был ухожен. Возле окна стояло большое бюро, а за ним мягкое кресло. По правой стене, высились полки с множеством книг и передвижной лестницей возле полок. Слева, над диванчиком, висел большой портрет Александра Павловича Романова, во весь рост императора. Рядом портрет поменьше – его сына: Николая. Портрет висел прямо над спящим в кресле князем, запрокинувшим голову назад.

Это был кабинет Владимира Михайловича – понял асессор.

Странный, сладкий запах, отдаленно напоминавший ладан, словно исходил от стен, но этот был стар, и сласти сильной не имел, а скорее горчил. Ни паутин, ни пыли, в кабинете не было – вероятно здесь постоянно убирали, и все было так, как раньше – при прежнем хозяине.