– В другой раз, – проговорил он в итоге. – Меня призывает «Пирамида». – На лестнице он ненадолго помедлил. – Да, и кстати, Декс, хорошо бы сполоснуть этот стакан, пока мама не вернулась. Ты же знаешь, как она относится к грязной посуде.

Мама плевать хотела на грязную посуду – кухня была епархией отца. Однако содержимое пресловутого стакана могло ее взволновать, и отец таким образом давал мне понять, что он все понял и готов сохранить тайну.

– А ты мне не рассказывала, что твой папаша был крутым, – заметила Лэйси, как только он ушел. Словно благословляла меня, и по большей части я испытывала гордость.

С легкой руки Лэйси посиделки у меня дома стали регулярными, и было лишь вопросом времени, когда мать потребует пригласить «эту Лэйси» на обед, чтобы своими глазами взглянуть на чародейку, которая заставила отца вспомнить о своих панковских корнях, а дочь – облачиться в обноски дальнобойщика.

– Мама поведет себя по-дурацки, да? – сказала я, когда мы с отцом возились с ворохом наклеек «Паблишинг клирингхаус»[11]. Это был наш с ним многолетний ритуал еще с тех времен, когда я верила: если аккуратно лизнуть каждую наклейку и поцеловать конверт на удачу, то к нашему порогу обязательно доставят огромный чек на миллион долларов. Я давно потеряла тот клочок бумаги, на котором педантично составила список барахла, которое куплю, когда разбогатею, но мне по-прежнему нравилось мятное мороженое с шоколадной крошкой, которое являлось частью ритуала, как нравилось и то, что мама в процессе не участвовала.

Лэйси должна была явиться через пару часов. Мама приготовила лазанью – единственное, что ей удавалось.

– Полагаю, мы оба знаем, что твоя мама какая угодно, но только не дурацкая.

Вполне справедливо: ее религией было «жить как все». Мама ни разу не намекала, что жаждет моей популярности, – видимо, невозможность такого развития событий говорила сама за себя, – зато она на каждом шагу советовала мне не высовываться, быть тише воды, ниже травы, не повышать голоса, а лучше помалкивать. Чтобы отодвинуть промахи на более позднее время, когда они не столь фатальны. «С возрастом уже есть что терять, и теряешь не все разом, кое-что все-таки остается, – сказала она мне однажды, когда мы листали ее фотоальбомы, где на старых снимках была запечатлена неловкая девочка-подросток с несуразными выпуклостями, а уже на следующей странице появлялись розовощекая первокурсница и молодая мать с мутными глазами и младенцем на обтянутом халатом бедре, словно все промежуточные годы выпали и потерялись; может, ей так и казалось: она что-то упустила. – Чем ты младше, тем легче все испортить».

Папа был в нашей семье штатным мечтателем: покупал лотерейные билеты, составлял постоянно растущий список изобретений, которые он так и не внедрил, бизнес-проектов, которые так и не начал, лицензий, которые так и не приобрел. Мама хранила свои фантазии при себе, и нам всем было легче притворяться, что их у нее нет вовсе.

Обед прошел ужасно. Мы вчетвером сидели в обшитой деревянными панелями столовой, устроившись на уголке длинного стола, которым никогда не пользовались, и ковыряли подгоревшую лазанью на покопанных тарелках из «Кеймарта»; мать хмурилась всякий раз, когда Лэйси роняла на клеенчатую скатерть крошки чесночного хлеба, а Лэйси то ли вежливо притворялась, что ничего не замечает, то ли действительно не замечала, направив все силы на прохождение массированного блиц-опроса: где работает ее мать, к какой церкви принадлежит отчим, какие у нее планы на колледж (никаких), и каждый следующий вопрос фатально превосходил по банальности предыдущий, и все они были достаточно унизительными, но не могли сравниться с испепеляющим взглядом матери в мою сторону, когда я вставила, что, как и Лэйси, подумываю после выпуска годик отдохнуть, вместо того чтобы штурмовать колледж, поскольку, по словам Лэйси, капиталистическая система вынуждает гуманитарное образование лишь в еще бо́льших количествах штамповать тунеядцев для своей финансовой машины, а мать на это сказала: «Прекрати выпендриваться».

Я задалась вопросом, квалифицируют ли унижение как смягчающее обстоятельство при убийстве.

Лэйси говорила «да», «нет», «пожалуйста», благодарила за вкусный, вовсе не подгоревший и не пересоленный ужин. Лэйси говорила, что маленькие городки плодят ограниченных людей и она ведет в одиночку войну против отупения – вернее, теперь уже вдвоем, поскольку она привлекла на свою сторону меня. Лэйси говорила, что никогда не ходит с отчимом в церковь, поскольку религия оказывает деструктивное влияние на восприимчивые массы и она, Лэйси, не собирается поддерживать ни десятиной, ни своим присутствием любые институции, склонные к интеллектуальному порабощению, а когда моя мать, полуеретичка и внучка протестантского священника, предположила, что лишь юношеское высокомерие и нравственная трусость вынуждает нас отрицать вещи, которых мы не понимаем, Лэйси ответила: «И, когда молишься, не будь, как лицемеры, которые любят в синагогах и на углах улиц, останавливаясь, молиться, чтобы показаться перед людьми»[12], и добавила, что трусость – это когда врагов обвиняют в непонимании, вместо того чтобы привести честные доводы, после чего отец рассмеялся, а я начала всерьез сомневаться, что нам удастся выбраться отсюда живыми.

– Так как же вы, чудики, познакомились? – осведомилась Лэйси. – По-моему, вы из тех, у кого есть своя история.

Теперь я знала, что и Лэйси понимает, насколько плохи дела, ведь если мама на кого и походила, то точно не на человека со своей историей.

Вообще-то одна история у нее, разумеется, была, и как раз об этом: любовь с первого взгляда. Я ее обожала, и не столько из-за подробностей, сколько из-за того, как они вместе ее рассказывали, как смотрели друг на друга в этот момент, будто внезапно вспомнив, что сами выбрали такую жизнь.

Мама улыбнулась:

– Я только что окончила колледж и получила дурацкую работу в автосервисе – вела бухгалтерию для какого-то друга моего отца. У меня выдался кошмарный денек, я только и мечтала запереться, чтобы тихонько дочитать книжку, но тут ввалилась шайка шалопаев, провонявших табачищем и одетых, как им казалось, под Брюса Спрингстина. Твой отец глупо ухмылялся…

Она смолкла, потому что в этом месте отец всегда пояснял, что был пьян, а она уточняла, что, разумеется, он не садился за руль в подпитии и машину вел его приятель Тодд, трезвенник-христианин, с которым остальные ребята дружили только потому, что он охотно их подвозил, – но сейчас папа ничего не сказал.

Мама закончила сама:

– У них спустило колесо по дороге на какую-то вечеринку. Так что можно себе представить, в каком они были настроении. Отпускали идиотские шуточки, выделывались передо мной, флиртовали, даже не ради меня самой, а просто потому, что я была единственной девушкой в пределах видимости, – по-видимому, биологическая потребность.

«И пусть это послужит тебе уроком», – обычно вставлял для меня отец, но сейчас снова милосердно промолчал.

– Все, кроме отца. Сначала он ничего не говорил, поэтому я и обратила на него внимание: значит, не идиот или хотя бы подает такие надежды. Потом уже он заметил, что я читаю Воннегута, и вынул из кармана пальто книгу в мягкой обложке. Догадываетесь какую?

– Ту же самую? – спросила Лэйси.

– Ту же самую.

Эта была та часть истории, которую я любила больше всего, и мне хотелось, чтобы Лэйси тоже поняла, что их встреча была предопределена судьбой. Что в них все-таки есть нечто особенное, а значит, и во мне тоже.

– В общем, его друзья отправились на свою вечеринку, но Джимми остался и каким-то образом подбил меня сбежать с работы. Мы провели всю ночь на крыше, болтая про Воннегута и указывая друг другу на созвездия, хотя ни один из нас не желал признаваться, что просто выдумывает их на ходу. А потом в один прекрасный момент, когда над Батл-Криком вставало солнце…