Как-то я перехватил её взгляд, брошенный в спину суперсыщика - ого, какой убийственный гнев, прямо испепелила беднягу, имей такой взгляд материальную силу, на месте Конькова уже стояла бы урна с прахом... А за что, любопытно? Митька, бывает, и меня достает, раздражает, но ведь что правда, то правда - он нам друг и даже некоторым образом благодетель...
Словом, сомнения то и дело возникали, только я им ходу не давал. То есть, по выражению все того же Конькова, прятал голову под крыло, наслаждался супружеской идиллией, а где-то глубоко в душе готовился к неожиданностям, к бедам, сам не знаю, к чему.
Скромная семейная идиллия... Главное место в ней занимал, конечно, Павлик. Белокурый херувим, всегда чистенький и нарядный - другие детишки, ну хоть те, что приходили к нам в гости со своими родителями, - казались мне невзрачными и болезненными. Я любил вглядываться в свежую мордашку, отыскивал свои черты, мамины, Зинины. Изучая семейный альбом, мы с женой обнаруживали сходство и с дальними родственниками, чьи фотографии на толстом картоне с золотым обрезом, с горделивым фирменным знаком - "будуар портрет", к примеру, и медальки на ленте, обвивающей замысловато начертанные буквы - всю жизнь хранила мама, сама уж не помня, кто эти спокойные, серьезные, строго в объектив глядящие люди. И у одного бравого офицера с бакенбардами и в эполетах Зина обнаружила брови Павлика - вразлет и сходящиеся у переносицы.
- У него будут точно такие же, вот увидишь, - пообещала она, и я спорить не стал, хотя белобрысые, едва намеченные детские бровки не давали, на мой взгляд, никаких оснований для столь смелых надежд...
Зимой сынишка то и дело прихварывал, покашливал, держать его летом в городе не следовало. Я подумывал уже снять дачу, но ранней весной как раз приехал и остановился у нас приятель из Грузии - у кого, скажите, нет там приятеля? И, услышав об этих планах, вскричал, что у его матери большой дом в Сухуми - в Келасури, помнишь, как в аэропорт ехать? Сад хороший, мама одна живет, детский врач на пенсии, чего ещё надо, а? Да она просто счастлива будет, если жена друга сына приедет погостить, да ещё с ребенком. Обожает детей, внуков Бог пока не дал... И сам можешь приехать, места всем хватит.
Келасури я помнил отлично, провел там однажды отпуск с одной дамой километры пляжа вдоль шоссе; покой, уединение... Но разговор с приятелем счел пустым застольным приглашением, на которые кавказцы большие мастера. Однако через пару недель пришло письменное подтверждение от самой уважаемой Вардо - мамы приятеля. И в прекрасный день в начале лета посадил я жену и сына в двухместное купе поезда Москва - Сухуми, а сам вернулся домой и от нечего делать раскурочил с помощью бывшего одноклассника раму старинного портрета, о чем вскоре и пожалел. Лучше бы мне этого не делать, видит Бог.
ГЛАВА 5. СНЫ НА МОРСКОМ БЕРЕГУ
Всеволод, когда провожал нас с Павликом на сухумский поезд, сказал наставительно:
- Смотри обязательно в окно, когда к Туапсе подъезжать будете. Ты ведь моря не видела ещё - это большое событие впервые море увидеть...
По лицу его видно было, что не хочется ему нас одних отпускать и дорого бы он дал, чтобы остаться с нами в чисто прибранном купе спального вагона. Но мы договорились: ждем его через месяц - полтора, как только ему дадут отпуск. А пока мы с Павликом берем на себя самое трудное - освоение неведомых сухумских просторов, зато мужа, когда он к нам присоединится, ожидает сущий рай...
И ещё какие-то шутки скрасили расставание, но как только малыш заснул под стук колес, обступили меня заботы и тревоги, подкралось привычное одиночество.
Ах, зачеркнуть бы прошлое, замазать белой, как в вагонном туалете, или черной - больше подходит, или все равно какой краской, только погуще, без просветов, чтобы оно, прошлое, перестало напоминать о себе, даже ушка, даже хвостика не высовывалось бы. Забыть, замазать - тогда и рассказывать о нем не пришлось бы...
Несколько месяцев назад мы возвращались в Москву из Майска. И - тоже под стук колес - мне пришлось держать перед мужем ответ за свой побег из дому. Деваться было некуда - Всеволод ждал объяснений. Что понял он тогда из моего рассказа, на ходу подправляемого, приглаженного, с большими купюрами? Уловил внешнюю канву событий - вот и все, мне этого и хотелось.
Да и как могла бы я объяснить мужу пружины, которые всегда, задолго до нашей встречи двигали моими поступками, как изобразить страсть, страх, отчаяние, злобу, бессилие? Ему-то все это вчуже - в собственной его жизни ничего такого и близко не было, его в угол не загоняли. Случались, конечно, и у него безрадостные дни, горькие утраты - с кем не бывает? Но все так пристойно, прилично, перед людьми не стыдно. Из хорошей семьи, и сам такой порядочный, никому из близких его или просто знакомых не приходилось, к примеру, воровать...
А то, чем мы занимались с Барановским, с мамой и её братьями, - как это назвать: воровство, вымогательство, мародерство? Аркадий Кириллыч Барановский - мой родной и с некоторого времени законный отец уверял, будто вершит высшую на земле справедливость: наказывает грабителей, отнимая у них награбленное, и при том, в отличие от наших "клиентов", делает это без крови, без насилия. Они просто выкупают компрометирующие их документы, а он - смягчающее в его глазах обстоятельство - при этом многим рискует. И если бы не он, сам бывший чекист, то его замаранные кровью и воровством старшие по возрасту коллеги - заплечных дел мастера, доносчики, истые палачи избежали бы возмездия, мирно почили бы, пользуясь до конца своих дней почестями, льготами и репутацией героев-спасителей отечества... Впрочем, на почести и репутацию мы не посягали, отбирали кое-какие материальные ценности...
Он любил поговорить на эту тему, мой папаша, особенно когда выпьет. И при всей своей к нему неприязни чувствовала я в его рассуждениях правду и логику. Плох Барановский, слов нет, - но ведь клиенты-то куда хуже! Барановский собственноручно добыл где-то и принес мне "Архипелаг ГУЛАГ": вот почитай, только не показывай никому, опасная книга. Это ещё только начало, продолжение следует... Я читала, и все дрожало у меня внутри.
- Мама, мамочка, - говорила я, - Выходит, он прав?
А она не спорила, не возражала, не соглашалась, я перестала ждать от неё ответа, она молчала неделями. Но Барановский её не щадил: на "промысел" брал непременно и в Москву, и в Питер: нужны лишние глаза. Без нас у него чаще случались проколы, попадались строптивые, коварные клиенты: угрожали, а то и прямое сопротивление оказывали...
Поведать обо всем этом Всеволоду? Невозможно - я постаралась смягчить как-то, изложить все пунктиром, без подробностей, Так примерно: отец работал когда-то в архивах КГБ, раздобыл кое-какие материалы, компрометирующие некоторых его сотрудников. Те преследуют его. По извечным законам охранки шантажируют, стараются замазать и его самого, и нас, его близких. Вот почему он в тюрьме, а нас разыскивают. Мама от всего этого рассудка лишилась - ты же сам видел...
Первый шок прошел - Всеволод переварил, осмыслил мой рассказ, оправдал меня, а если точно, спрятал голову под крыло, такая у него манера уходить от неприятностей, это в его правилах, как заметил однажды Коньков, приятель его... И слава Богу.
Оправдание я и сама себе могу сыскать: я же не своей волей, я все время хотела вырваться в другую, честную жизнь, но боялась за маму, Барановский её запугивал. Вот и кончилось психушкой, неспроста она так уходила в себя, молчала, разговаривать не хотела даже со мной. Однажды сказала что-то насчет высшего суда, Божьего - но, как я её не теребила, слова больше не проронила... Для неё - дочки Хельмута Дизенхофа, почтенного, уважающего себя и других, "промысел" был проклятием, стыдом, грехом, ничто не скрашивало этот промысел в её глазах - ни азарт, ни сознание, что вершится справедливость. Риск для неё прелести не имел, добыча и вовсе не интересовала.
Я - совсем другое дело, я дочь Барановского, плоть от плоти, и мама знала это про меня. Потому разговаривать со мной и не хотела. Не могла. А я всегда так любила ее...
