Например, я часто повторяю себе, что мое детство было прекрасным. Да, прекрасным и счастливым. Хотя не в лучшее время и не в лучшем месте на земле. Семья начисто разорена, наполовину погублена. Дед - ссыльный немец с утра до ночи мается в угольной шахте, жена его - моя бабка - умерла родами в поезде, который вез людей, как скот, в чужие, необжитые места. Когда я появилась на свет, старший брат мамы Рудольф отбывал срок в колонии для малолетних, а младшего - Вильгельма, того, что родился по пути в ссылку, ради его спасения отдали незнакомым людям, и судьба его тогда была неизвестна. Гизеле, моей матери, и семнадцати ещё не исполнилось, а того, от кого я родилась, в доме не поминали, я и не подозревала до поры о его существовании, пока не догадалась, что какой-никакой отец есть у каждого.
Мать таскала меня с собой на работу - в детский дом. Потом, слава Богу, появилась Пака - постучалась однажды в дверь беженка-кореянка, да так и осталась. Взялась вести скудное хозяйство да за мной приглядывать. А я все равно частенько бегала в детдом: привыкла... В те годы, наверно, и появилось у меня чувство избранности: среди сирот я была счастливица, мы с мамой каждый вечер уходили домой, и одевали меня не в казенное, хотя казенное бывало и поновее, и попрочней тех нарядов, что из разного старья мастерила Пака. Я так непозволительно была счастлива, что даже не ревновала, когда другие дети претендовали на внимание мамы Гизелы норовили дотронуться до нее, прижаться ненароком, подставить голову под ласковую ладонь. Детдомовские - от зависти, может быть, не очень со мной дружили, а я за их дружбой и не гналась. Многие побывали у нас в доме мама приводила то одного, то другого - тех, кого в тот день одолевало горе. Однажды так появилась Зина - её долго не оформляли в детдом, ждали родных вдруг все же кто-то объявится, может, просто потеряли ребенка в вокзальной суете, ищут... И она ждала - маленькая, миловидная, тихая - ни с кем не разговаривала. Потом смирилась, как-то поняла - сама отошла от двери, от которой её прежде силой не могли увести, отвернутся - а она снова там, ждет... Вот тут-то мама и привела её к нам. Кажется, она прожила у нас несколько дней, жалась в уголок. Я притащила ей белого котенка Мицци, из растянутого рукава вязаной кофты высунулась тощая рука, погладила розовые кошачьи уши...
Вот тогда мы и подружились. Зина сразу приняла все как есть: не завидовала, не оттирала меня от матери, полюбила наш дом - тогда ещё просто комнату в бараке, это уж потом дедушка Хельмут взялся строиться...
По пути в Москву, в поезде, я как колоду карт перебирала прошлое, так и эдак раскидывала - да, я избранница и ею останусь, несмотря ни на что. И теперь, бродя по утренним московским улицам, когда Руди выпроводил меня из квартиры, чтобы, сохрани Бог, мне не столкнуться с Вилли, вся сжавшись от одиночества, я твердила про себя все то же: избранница, избранница, и все закончится хорошо...
Ангел-хранитель привел меня к доске объявлений - "требуется машинистка". Подобных объявлений много, стало быть, можно попытаться, случалось мне двумя пальцами печатать какие-то справки на детдомовской разбитой машинке... Старшая машинистка, посмотрев, как неумело я тыкаю клавиши, сказала со вздохом: ладно, научишься, не боги горшки обжигают - и отправила в отдел кадров. Поморщилась пожилая кадровичка: московской прописки нет, оформлю временно, на два месяца, на время летних отпусков но под конец смягчилась, даже позвонила своей знакомой, которая сдает комнату в подмосковном поселке: полчаса электричкой, на метро минут двадцать, ничего особенного, в Москве и дальше ездят с работы - на работу...
Вот и выпали мне козыри: и работа есть, и жилье... Все временное, зыбкое, непостоянное - а что постоянного было раньше? По краю ходили, по лезвию...
Не могу точно вспомнить, сколько времени прошло с того дня до другого, изменившего и эту мою новую, ещё не устоявшуюся жизнь. Неделя, не больше. В машбюро зашел темноволосый сухощавый человек с седой прядью, эта седая прядь заметно его отличала, красила, а то, может, я бы и внимания на него не обратила: не интересовали меня мужчины старше тридцати, а этому на вид все сорок. Но остальные, пока он разговаривал со старшей, как-то приосанивались, переглядывались - словом, всеобщее оживление. Бросил взгляд в мою сторону, пожал недовольно плечами и ушел. К концу дня явился снова по распоряжению старшей я должна отпечатать ему срочно три страницы. Кое-как я ответственное задание выполнила, отпечатала с грехом пополам. Он проявил терпение и попытался мне заплатить - за такую-то неумелую работу. Я денег не взяла и сразу пожалела - не из-за денег, а получилось неловко. И он это почувствовал, пригласил поужинать в маленьком ресторане по соседству. Я была голодна, до дому добираться долго, хозяйка не приветствует мое пребывание на кухне... Я согласилась...
На дверях красовалась табличка "Мест нет", но мой работодатель умело договорился со швейцаром, нас проводили в зал и тут я увидела Руди - бывает же такая удача! А я-то размышляла, как дать ему знать о себе. На Патриарших телефона не было, а зайти я боялась: вдруг Вилли ещё в Москве.
Он тоже сразу меня заметил - музыканты как раз отдыхали, курили прямо на подиуме. Официант вместе с меню незаметно передал мне записку, я прочитала её в туалете: "Что за шутки, Грета?", написала на обороте: "Случайно, позвони" - и номер телефона машбюро. Сунула в руку тому же официанту, уткнувшийся в меню спутник ничего не заметил. А Руди - тоже мне забавник - выждал время и подошел со своей гитарой, встал над нашим столиком, изогнулся весь, заиграл и спел к тому же по-немецки: "Ich weis nicht was soll es bedeuten...". Он крепко уже был пьян.
Всеволоду Павловичу - так звали моего спутника - все это не понравилось, я же почувствовала себя на седьмом небе. Надо же - встретить единственного человека, которого так надо было увидеть и так хотелось, как чудесно! Я выпила вина, и напряжение, в котором я пребывала все последние дни, отпустило, покинуло меня. Наспех отделавшись от своего спутника, я поспешила на электричку. Временное мое пристанище показалось желанным домом: сегодня я усну, а то все не спалось, страх мешал, и тревога за маму, и память о Зине.
На следующий же день Руди позвонил: приходи, опасность миновала. Вилли уже в Германии. Дождавшись субботы, я с утра пораньше отправилась на Патриаршие: как хорошо, когда есть, куда пойти, как хорошо было завтракать вместе, хотя Руди по обыкновению был хмур и жаловался на голову - "после вчерашнего".
- Это что за тип привел тебя в ресторан, а?
Я объяснила, откуда взялся "тип", и добавила: самый завидный жених в институте, в машбюро все так и млеют, и любовница у него самая красивая, правда - чужая жена, и детей двое... Работая в машбюро, чего не узнаешь...
Руди не слушал, виски руками тер, только бросил небрежно:
- Тебе бы замуж.
- Не за этого же, Руди, побойся Бога.
- Как хочешь, - Руди никогда не спорит и не настаивает на своем. И в тот раз не стал. А я, возвращаясь домой в пустой электричке, задумалась над его вскользь брошенными словами. Выйти замуж. Сколько мы с Зиной это обсуждали. Будущие мужья виделись высокими, красивыми, добрыми и все на свете понимающими, обрастали все новыми необходимыми достоинствами.
- И чтобы у него был свой дом, - рассудительно говорила Зина, Строить долго. И хлопотно, и дорого. Пусть сразу будет дом. И в этом доме чтобы его родители жили, и дедушка с бабушкой, братья, сестры...
Нам обеим понятно было, почему ей этого хотелось. Вообще у Зины гораздо больше было требований к будущему мужу, чем у меня, разговор на тему о замужестве неизменно заканчивался смехом:
- Все, - повторяла моя подружка, - Остаюсь старой девой, таких женихов не бывает...
Разглядывая спящего напротив пьяного ("и чтобы не пил, ни-ни" говорила Зина), я вздохнула. Что бы она сказала, к примеру, про Всеволода Павловича, который завидным таким женихом, а, может, любовником представляется всему нашему скромному машбюро? Красивый, не такой уж старый, начальник отдела, живет один, в центре... Нет, Зине бы он не понравился - не то, не то... Зина - девушка романтичная. Значит, и мне этот нестарый ещё и приличный с виду мужчина не нравится - я ведь теперь Зина.
