– Харис, я хочу побыть с тобой. Ну часто ли у нас бывает отпуск и время друг для друга? Ты работаешь даже в выходные – со всеми твоими плановыми и внеплановыми…

– Анна, сердце, мы провели чудесную неделю в Провансе. Ницца – это другое. Мировой форум, «всепланетные светила» в полном составе, сплошные профессиональные встречи и разговоры… Помнишь наш последний ужин с профессором Нойманном? Мне показалось, это отбило у тебя охоту участвовать в подобных мероприятиях.

Встреча с доктором Нойманном действительно врезалась ей в память. Они ужинали во французском ресторане в районе Афинской Ривьеры: приглушенные бра, тончайший фарфор, сатиновая скатерть и вышколенные официанты. Муж с профессором пришли раньше, а Анна, как назло, задержалась в студии. Войдя в зал, она сразу увидела Хариса: он был на голову выше других, его просто невозможно было не заметить. Между ним и профессором шел оживленный разговор. Анна подсела к столу и, извинившись за опоздание, начала изучать меню.

– Так вот я скажу вам: смысла в этой операции нет, – подытожил Нойманн.

– Мне трудно с этим согласиться, – мягко возразил Харис. – До тех пор, пока остается хоть один шанс спасти человеку жизнь, стоит пробовать все, что есть в арсенале.

– Да нет ничего в арсенале. Это врожденное заболевание, он обречен. Месяц, два… И чем раньше такой человек умрет, тем меньше душевных сил уйдет у его родственников на призрачные ожидания. И тем скорее его здоровые органы будут отданы людям, которые в них нуждаются.

– А если бы речь шла о близком вам человеке? – вмешалась Анна, вспомнив про отца. Ведь правильное и своевременное лечение могло бы спасти тому жизнь…

– Даже если бы шла, милая, – профессор закурил, выпуская из ноздрей плотный едкий дым. – Моя жена долго страдала от страшного недуга. Последние годы я едва ее узнавал. А она меня и вовсе не узнавала, горела в аду болезни. Я упорствовал: менял схемы лечения, подключал экспериментальные препараты, лишь продлевая тем самым ее агонию… В душе я, знаете, все надеялся, – Нойманн посмотрел куда-то вверх, – все ожидал…

Припечатав окурок ко дну пепельницы, он углубился в чтение карты вин.

– Семьи нескольких моих коллег отправляются на Корсику, – продолжал увещевать ее Харис. – Ты же никогда там не была? У тебя целых шесть дней. Посмотришь остров, а двадцать девятого, после моего мероприятия, полетим домой в Афины. Ну же, Анна, подумай: чистейшее море, Наполеон, Колумб… – он наморщил лоб, пытаясь припомнить еще какие-нибудь относящиеся к острову имена.

Анна вздохнула: спорить бесполезно. Ей действительно нечего было делать в Ницце. Этот город, такой солнечный и приветливый в межсезонье, летом превращался в суетливый муравейник. К тому же она прекрасно понимала: во время форума видеть мужа она почти не будет – Харис с головой уйдет в работу, практически не замечая ее присутствия…

Смирившись, она достала чемодан и принялась укладывать в него вещи.

Корсика встретила ее утренней дымкой и нарастающим гулом голосов. Распрощавшись с женами коллег Хариса, Анна поехала на северо-запад острова.

Городок Кальви раскинулся внутри широкой бухты, перечеркнутой линией многокилометрового песчаного пляжа. Оставив вещи в номере, она отправилась бродить по сонным от зноя, путаным улицам. Идея провести все шесть дней у воды ее не привлекала: с момента их с Харисом свадьбы они жили в его родных Афинах, и она могла наслаждаться пляжем пять месяцев в году.

В конце утомительного дня она спустилась к городскому причалу. Изящные белые яхты, прогулочные лодки и скромные катера покачивались на волнах, напоминая ей о провансальском Порт Гримо, где они с мужем провели целую неделю перед началом симпозиума.

Живя почти два года под одной крышей, они очень редко виделись. Харис Илиáдис был кардиохирургом уникальной специализации, в Греции ему не было равных. Он часто выступал на международных конференциях, а некоторые европейские клиники приглашали его оперировать своих самых безнадежных больных. Во второй половине дня он принимал пациентов в частном кабинете, а по утрам проводил плановые операции в крупнейшем госпитале Афин. Были еще и внеплановые, срочные. Анна так боялась этих тревожных ночных звонков. Случалось, после них он возвращался словно обескровленный, подолгу курил и молчал, договариваясь с собой.

После переезда обживаться в новой стране ей, по сути, приходилось самостоятельно. Выручало то, что она свободно говорила по-гречески. Ее мама носила звонкую фамилию Алексанриди и была родом из греческой диаспоры Ташкента. Дед, убеждённый активист партизанского движения «Демократическая армия Греции», оказался в числе тех двенадцати тысяч греков, которых эвакуировали в сорок девятом году в Советский Союз. Мама родилась лишь годом позднее. Они прожили очень счастливую жизнь в одном из греческих кварталов Ташкента. Мама всегда вспоминала свое детство с улыбкой: в нем были и южные цветущие сады, и купание в прохладных реках, и крепкое босоногое братство послевоенных детей. Для них были организованы уроки греческого языка, и благодаря этому маме удалось сохранить связь со второй родиной. Когда отца не было дома, она всегда обращалась к Анне по-гречески. «Από μακριά και αγαπημένοι παρά απο κοντά και μαλωμένοι»3 – эту поговорку она слышала от нее сотни раз.

Вот ей, похоже, она и последовала: любимый человек вроде бы был рядом, но ей его постоянно не хватало. Хариса же такая условная близость, похоже, устраивала – работа для него в любом случае стояла на первом месте…

– Вы готовы заказать?

Перед нею возник официант в белой рубашке и темных тугих джинсах. Анна призналась, что еще не открывала меню, хотя уже добрых десять минут сидела за столом, погрузившись в собственные мысли.

Должно быть, корсиканцу не понравилась эта напрасная трата времени, и он решил ей помочь.

– Попробуйте рагу из дикого кабана. Ну, или вот, – он уверенно ткнул в одно из названий, – тушеная телятина с оливками и полентой.

– А есть у вас что-нибудь…

– Полегче? Тортеллини с молодыми свекольными листьями подойдут?

Он смотрел на нее так свирепо, что Анна не стала спорить и заказала эти самые тортеллини.

Солнце уже садилось, и на какое-то мгновение все белые яхты, белые зонтики кафе и ресторанов, белый шпиль церковной колокольни окрасились в тот деликатный оттенок, который французы называют «цветом бедра взволнованной нимфы».

А потом в городе стало по-южному темно.

Вокруг загорелись огни, на набережную высыпало столько же людей, сколько в погожий день можно увидеть на городском пляже.

– Комплимент от заведения, – официант пододвинул к ней тарелку с аппетитными круглыми пончиками, щедро посыпанными сахарной пудрой.

– Точь-в-точь как греческие «лукумадес», только у нас их подают с медом…

– А вы гречанка? – Темная бровь удивленно взлетела вверх.

– Отчасти.

Он покосился на нее с сомнением и выписал счет. В этот момент послышались разрозненные аккорды, и вдруг грянул энергичный джаз.

– У вас тут прямо выездная сессия Парижского фестиваля, – улыбнулась Анна.

Официант раздраженно передернул плечами и высыпал сдачу в керамическое блюдце. Сравнение Кальви с Парижем его явно оскорбило.

– Это летний музыкальный праздник. Пройдитесь по набережной – такой джаз не играют в столице, – отрезал он, поворачиваясь к ней спиной.

Что поделаешь, корсиканцы бывают неприветливы…

За стойкой бара, протирая бокалы, стоял брюнет водевильной внешности. Акцент выдавал в нем итальянца.

– Остров населяют очень искренние и прямые люди. Они скупы на слова, но в случае больших разногласий, – он карикатурно прицелился в нее пальцем, – пара точных выстрелов все расставит по своим местам.

На круглой площади, раскинувшейся амфитеатром вблизи моря, играл джазовый оркестр. Две солистки в сопровождении саксофонов, ударных и гитар исполняли абстрактные импровизации. Певицы двигались по сцене, голоса их то сливались в единой тональности, то расходились, как однополярно заряженные тела. Одна из вокалисток – невероятно тонкая, с матовой кожей и коротко остриженными курчавыми волосами, подчеркивающими сердцевидную форму ее лица, подошла к самому краю сцены. Вибрации ее низкого голоса заставили толпу притихнуть.