Что-то случилось! Он мчался, прыгая через три ступени, и больше всего боялся не успеть. Первый этаж. Второй. Третий. В горле образовался огромный, удушающий комок. И каждый бешеный скачок его отдавался в сердце: Лёлька, Лёлька, Лёлька!..

… Ольга сидела на ступеньках и тихо плакала. Он раньше ужасно боялся её слёз. А теперь ему сразу стало легче дышать: живая! Почему вдруг ему подумалось, что могло быть не так, он и сам не знал…

Ясень плюхнулся на ступеньку рядом с Ольгой, обхватил её худенькие плечи своими большими руками и умиротворяюще зажурчал:

– Тихо, Лёлька, тихо. Я здесь. Я сейчас всё исправлю. Что случилось? Ты ключи потеряла? Или это я тебя так расстроил, что у тебя даже сил нет в квартиру зайти? Так давай я помогу и испарюсь. Просто как джин – был и нету. Слушаю и повинуюсь, моя госпожа!

Она вдруг заплакала в голос и, повернувшись к нему, вцепилась в мягкую ткань его пальто мёртвой хваткой, уткнувшись мокрым лицом в шею. На секунду ему показалось, что он вернулся в далёкий восемьдесят девятый год, когда они ещё только поженились и очень, очень, очень любили друг друга. Такая волна горячей нежности и сумасшедшего счастья накрыла вдруг, что он еле слышно застонал и уткнулся лицом Лёльке – его Лёльке! – в волосы, жарко целуя влажные завитки. Она не отшатнулась, а прижалась сильнее, будто ища защиты и поддержки. Ему было неудобно сидеть, и спина сразу заныла, но он был готов помереть на этой лестнице, только бы не отпускать Лёльку совсем. Никогда.

Но она через пару минут перестала всхлипывать, выпрямилась и стала рыться в красивой своей сумочке – искала платок. Он так понимал каждое её движение, каждое желание, будто все эти девять лет они жили не порознь, а вместе. Поэтому он сунул руку в карман и достал пачку одноразовых носовых платков. Ольга благодарно кивнула и вытащила один. Тяжело встала, опираясь на его плечо. Сергей тут же подскочил и поддержал её. Лёлька повернулась к двери своей квартиры и глухо произнесла:

– Смотри.

Двери она поменяла. Он помнил обитую деревянными планочками фанерную, а теперь была железная, обтянутая бежевым дерматином, или как он там называется, да ещё и с рамками из тонких реек. Красивая дверь, элегантная. Но вот на этой красивой, элегантной двери чем-то бурым, подозрительно напоминающим кровь, было крупно, размашисто написано: ТВАРЬ! ГОТОВЬСЯ!!!

Сергей вытащил из Ольгиной леденющей руки ключи, сам открыл дверь, нашарил выключатель. После полутёмной лестничной клетки свет показался таким ярким, таким весёлым, что он даже на секунду зажмурился. Потом взял Ольгу за руку и провёл в квартиру.

Здесь всё было иначе, не так, как он помнил. Свежий ремонт, светлые стены и полы, продуманное освещение, много зеркал. Маленькая квартирка сразу стала казаться больше.

– Сама или дизайнера нанимала?

– Сама, – слабо улыбнулась Ольга.

– Очень красиво, ты такая молодец, – он повернулся, чтобы закрыть дверь. На секунду ему показалось, что на лестнице кто-то есть. Он даже выглянул, но никого не увидел и вернулся в квартиру.

Лёлька успела снять нежно-голубой кожаный плащ, разуться и прошла в ванную. Он без спросу шагнул в её «светёлку», как называл когда-то крохотную комнатку, в которой она выросла. Ему было очень интересно посмотреть на то, как она живёт сейчас. На пороге Сергей замер, поражённый. Со стены на него ласково смотрели голубые глаза Лёльки, его Лёльки.

Этот портрет написал когда-то пожилой арбатский художник. В тот вечер Серёжка сделал ей предложение. И Лёлька сразу, не ломаясь и не жеманясь, радостно и легко согласилась выйти за него замуж. Потом они гуляли по Арбату, держась за руки, и улыбались всем встречным-поперечным.

– Молодой человек, разрешите, я напишу вашу девушку, – негромко обратился к ним художник, – этот портрет будет волшебным. Вы проживёте вместе долгую счастливую жизнь и всегда будете видеть в своей жене вот эту милую, юную фею с бездонными очами.

У Серёги тогда как раз были деньги, они с Пашкой заработали их, подрядившись разгружать фуры с фруктами на оптовом рынке. И ему так захотелось прожить с Лёлькой всю жизнь и на старости лет любить её ничуть не меньше, чем в этот апрельский вечер, что он был готов отдать всё заработанное этому славному художнику, увидевшему в Лёльке то, что он и сам видел, но не умел сформулировать. Впрочем, все деньги отдавать и не понадобилось. Портрет стоил не так дорого, и Лёлька уселась на складной стульчик перед мольбертом, а он сам устроился рядом.

Счастливая ли Лёлька была в тот вечер так прекрасна, или рисовальщик оказался мастером, но пастельный портрет этот получился настолько хорош, что все, кто видел его, только ахали. Даже сам художник, казалось, удивился и пришёл в восторг. Отдавая свою работу Ясеню, он тихо произнёс:

– Вы будете счастливы вместе, вот увидите.

И они были счастливы… два года, а потом всё закончилось. А вот теперь юная Лёлька смотрела на своего повзрослевшего бывшего мужа и улыбалась так пронзительно, так нежно, что Ясенев второй раз за вечер пожалел, что он мужчина и не может плакать. Он вздохнул и отвернулся. Рядом стояла Лёлька сегодняшняя и тоже смотрела на свой портрет. И ему показалось, что за те одиннадцать лет, что прошли с апрельского вечера, она совсем не изменилась. Даже смотрит так же ласково и ободряюще. Он хмыкнул, стряхивая морок, и попросил:

– Лёль, напои меня чайком, пожалуйста.

Она с готовностью кивнула и отправилась на кухню, а Сергей, намочив под краном найденную в ванной тряпку, вышел на лестничную клетку. Протянув руку, чтобы начать смывать злобную надпись, замер, постоял недолго и рванул вниз, в свою машину. В бардачке у него лежал фотоаппарат. Отчего ему в голову пришла эта идея – снять изуродованную дверь, он и сам не знал, но решил всё-таки послушаться внутреннего голоса.

Сделав несколько кадров, принялся оттирать надпись. Буквы были большими, широкими, в некоторых местах к дерматину даже прилипли какие-то кусочки, похожие на сгустки крови. Ясень отковырнул один из них, задумчиво помял, потом понюхал, удовлетворённо усмехнулся и принялся отмывать дверь. Когда он вернулся, Лёлька уже маялась в коридоре, не в силах оставаться одна на кухне и не смея выйти на лестничную клетку.

– Что? – спросила она несчастным голосом.

– Печёнка.

– К-как печёнка? Какая печёнка? – Ольга уставилась на него с таким недоумением и ужасом, что он с трудом сдержался, чтобы не чмокнуть её в кончик хорошенького носа, как делал раньше.

– Говяжья. Или телячья. А может, свиная, – я в печёнках не очень разбираюсь.

– О господи! А я думала, кровь, человеческая! Это ужас какой-то…

– Лёль, что происходит?

Она прошла на кухню, села за стол и поманила его, он пристроился напротив. На весёлой скатёрочке с узором в виде кофейных зёрен и листочков стояли вазочки с печеньем, вафельными трубочками и земляничным вареньем. Ольга протянула ему полулитровую чашку, в которую до самых краёв был налит крепчайший чёрный чай. Сергей грустно улыбнулся:

– Ты помнишь мои пристрастия?

– Конечно, я всё помню, – кивнула она и тоже улыбнулась, просто и спокойно, будто это и не они вовсе полчаса назад ругались в машине.

Он помолчал, сделал несколько глотков и блаженно закрыл на минуту глаза. На этой маленькой кухне ему всегда было очень уютно и хорошо. Даже когда ещё вместо модного гарнитура с современной плитой и посудомойкой здесь стояли старые шкафы и вода капала в эмалированную раковину с потёками ржавчины. Они все, дети инженеров, работников умирающей «оборонки», тогда жили бедненько и почти впроголодь. Да в конце восьмидесятых – начале девяностых почти вся страна жила так. Поэтому бедность не шокировала, а уж молодости, как известно, всё по плечу.

Ольга молчала, грустно водя тонким пальцем по кофейным зёрнам на скатерти, и смотрела в темноту за окном. В стекло стучал дождь, и из небольшого музыкального центра, стоявшего на холодильнике, Александр Иванов пел про московскую осень.