«И всё-таки это слово для них не подходит. Мы не друзья, теперь я осмелюсь добавить „пока ещё“. Но грань, отделяющую нас от отчуждённости, мы уже перешагнули. Когда это произошло? Да, наверное, тогда, в тот жаркий день, ознаменованный моим первым успехом, день, ставший первым триумфом в моей жизни. Тогда же вечером я впервые поделился с ними историей своего прошлого, и они начали отвечать. Первым, помнится, заговорил наш Полукровка. Такеши».
— Мамка моя была японкой, — слова давались молодому человеку нелегко, но было видно, что он просто подбирает нужные, а не стремится скрыть что-то от собеседников. — Батя — норвежец или финн. Так мне сказали в приюте. Хотя хрен знает: светлые волосы много у кого бывают. В общем, предков своих я не знал и до сих пор не знаю, кем они были на самом деле, — он криво усмехнулся, отчего его малосимпатичная физиономия сделалась совершенно бандитской. — Помню, когда был совсем шкет — мечтал, что на самом деле я отпрыск знатного рода. Ублюдок от какой-нибудь богатой стервы, которая усовестится и найдёт меня. Сами сечёте — два раза по нихрена я получил, и мешок дыму в придачу, как у нас говорили… Н-да. Короче, первый раз я из того приюта сдёрнул лет в семь. Тупой был, малолетка, что возьмёшь? Поймали меня тогда через пару дней и обратно сунули, баланду трескать и уму-разуму набираться. С учёбой у меня, правда, никогда не ладилось, да и дурью я считал эту учёбу. Потом, конечно, навёрстывать пришлось, но это уже другой сказ. Второй раз уходил уже в пятнадцать — с толком, с расстановкой, с подготовкой нужной. К тому времени уже пообтёрся, с уличными потрындел как следует, чего-куда. Варианта у меня было четыре: воровать, в банду идти, задницу толстосумам подставлять или попрошайничать. Ну или сдохнуть, конечно, но это меня сильно не устраивало. С воровским не сложилось: грабли мои, как мне сказали, только землю рыть годны, — он для подтверждения покрутил перед собой крупными кистями, украшенными грубыми, мощными пальцами. — Наследство папочки, чтоб ему икнулось на том свете или на этом. В бандах, наоборот, ребята покрепче требовались. Да и крови я не любил, так что не срослось у меня и с ними. Задницей своей я дорожил, так что нефритовые стержни папочек отправлялись по известному адресу. Прибился к стайке попрошаек, показалось — самое то. На рожу я кривоват, спасибо бате моему опять же. Вид жалостливый на себя напускать умел. Бегал быстро, ежели что. Думаете всё? Тех же стержней нефритовых ведро вам в белы рученьки. Наука целая оказалась. Опять же, считать-писать пришлось-таки научиться. Старый Хао меня учил. Жуткая сволочь, если вдуматься. Держал он нас, малолеток, как в садке, обучал чему надо и на улицы посылал. А мы ему долю отдавали. За науку, стало быть. Девчонок под себя применял сначала, а потом, как в возраст входили — продавал. Мы же ему ещё и благодарны были: как же, учитель-наставник, кусок хлеба нам обеспечивал.
Такеши нагнулся было сплюнуть по привычке, долгим взглядом посмотрел на чистый пол и метко отправил плевок в раковину через полкомнаты.
— Плеваться тоже он учил, — усмехнулся он на изумлённые взгляды. — Меткий плевок в нужный момент, он многое дать может. Вот, помнится… хотя ладно, об этом потом расскажу, такая байка выпивки требует. К слову о выпивке, она-то Хао и сгубила. Спился старикашка, чтоб его подогрели как следует. Или что там у нас за рабовладельчество нынче в аду полагается? Да и хрен бы с ним, помер и помер. Мне к тому времени уже восемнадцать стукнуло. Стаю нашу под себя одна банда взяла. А я слился: чего я у этих уродов не видал? Пошатался по родной стороне, посмотрел, как в других местах живут. Оказалось, всё не так, как я думал, и Хао — урод, и житуха моя вряд ли к чему хорошему приведёт, да это я и так уже понимал… Короче, пытался работать, где придётся, да кому ж я нужен был без документов, без школы и прочей хрени, что последней собаке полагается? Тут-то я и вспомнил за наш приют, да куда уж там. Вроде как пристроился полотёром в одно местечко, но тут другая напасть пришла: начал я играть. Насмотрелся, понимаешь, по ящику, как люди миллионы сшибают, и пристрастился. Считай — весь свой заработок, какой был, спускал на это дело. В казино меня, понятное дело, не пускали, так я лотерейными билетами затаривался. Ну, а поскольку не везло, остаток в бутылку утекал.
Такеши сделал паузу, поднялся, подошёл к той же раковине, открыл кран и отпил несколько глотков.
— Так ещё два года шуршал помаленьку, — продолжил он, вернувшись на место, — а потом поймал-таки свой счастливый шанс за охвостье. Я напился тогда крепко. Попёрся в контору одну, в долг билетик выпрашивать. Ну, вышвырнули меня оттуда, как полагается, рожей в грязь. Лежу, зенки протираю, гляжу — ботинки. Дорогущие, как хрен знает что, я такие штуки понимать обучен. Башку приподнял: мама дорогая — стоит мужик одноглазый в костюме, за который пол-Токио купить можно. Смотрит на меня, спрашивает, мол, какого демона я тут забыл на его пути. Я говорю: так и так, господин хороший, билетик на удачу купить хотел, да денежки все по дороге растерял, карманы-то дырявые. А подайте на жизнь мою дрянную. Балаболю я, значит, а сам чувствую, как трезвею со страшной силой. И чувство такое странное, будто не то говорю. И не так. И вообще, заткнуться бы мне. Я и заткнулся на половине слова. Молчу. Лежу. Обтекаю. А мужик, Белый Лис, то бишь, это я уже потом узнал, усмехается так и спрашивает: закончил? Да, отвечаю, а у самого мысли так и скачут. Закончил, говорю, да и вообще пора бы со всей этой ерундой заканчивать. Тут он ко мне наклоняется и руку протягивает. Я даже не сразу понял, что ему нужно. Потом допёр, вцепился в его клешню, поднялся, сами сечёте в каком виде. Лис на меня посмотрел, прищурился, я гляжу — а вода с грязью сами собой с меня стекают. Я уж готов был опять в говно хлопнуться — на колени, — а он меня удержал, ну и спрашивает: работу нормальную хочешь? Тут-то я и понял, что билетик мне выпал самый что ни на есть счастливый. Отвечаю, мол, понятное дело, хочу, дураков нет бодисатве отказывать в таких предложениях. Он заржал, говорит, бодисатва или нет, а если работать хочу, то придётся мне на этой работе попотеть. Короче, забрал он меня с той улочки и сюда приволок. Первого. Пять месяцев назад это было. Сказал ещё, что будут меня учить, и вас двоих тоже. То есть, не вас конкретно, просто ещё двоих пришлют…
Сумерки сгустились, на небо робко выглянули первые звёзды и сразу же скрылись за наползавшими тучами. Линг задумчиво взял на флейте несколько аккордов, не особо концентрируясь на том, что делает, и опустил руки.
«Да, это началось через неделю после моего „прорыва“, как это назвал Белый Лис. Игра на флейте, которой меня никто никогда не учил, странные сны у Ясуо, речь Такеши, которую теперь не отличить от речи выпускника Академии. Хоть он и предпочитает до сих пор разговаривать по-уличному, говорит, чтоб привычки не растерять, а то мало ли что… Что? Вот главный вопрос. Что здесь происходит, что происходит с нами, что за цель преследует этот странный якудза-благодетель и его неимоверные друзья? Справедливости ради следует признать: пусть я и размышляю над этим вопросом, первым его задал не я. В первый раз он прозвучал в тот же вечер воспоминаний, и произнёс его Ясуо. Но сперва была его история. Такая же нелепая и маловероятная, как наши».
— Фамилию свою я называть не рискну, и не потому что не доверяю собравшимся здесь, а потому что того требуют определённые причины, — начал Ясуо, и никому не показалось, что он издевается над предыдущими рассказчиками, чей язык был, мягко выражаясь, далёк от совершенства. Просто этот человек изъяснялся так, как привык. — Одна из этих причин — известность сей фамилии во времена оные, вторая — в том, что мой недалёкий[12] во всех смыслах этого слова предок был лишён вышеупомянутой фамилии и с позором изгнан из семьи. Узнав об этом прискорбном факте, я счёл возможным отречься от неё окончательно, изменив на одну из наиболее распространённых в наших краях, так что ознакомление с ней не принесёт моим уважаемым собеседникам никакой пользы. Поскольку в моей ветви я остался единственным потомком, решение моё было некому оспорить. Засим можно оставить в покое историю моего семейства и перейти к событиям, что привели меня в ваше общество. Начало им было положено ещё в те времена, когда я был подростком, а корнем послужил мой интерес к истории. Если быть более точным — к истории самураев и боевых искусств. Во время изучения оной, я, разумеется, не мог обойти вниманием и иные аспекты этой дисциплины, но развитие кэндо привлекало меня более всего остального. Как вы можете судить по моей речи и определённым манерам, обучение я проходил в иных условиях, нежели вы, но я не считаю сие поводом для превосходства над другими. Стоит также упомянуть, что условия эти были далеки от совершенства, и большая часть знаний была получена мною самостоятельно, благодаря доступу в публичные библиотеки. Меня мало интересовали взаимоотношения между людьми, как личные, так и общественно-финансовые. Гораздо более я был погружен в отношения человека и меча. Я изучал всё, что мог добыть правдами и неправдами. Круг моих интересов включал в себя не только непосредственно историю боя на мечах, но и изготовление клинков, и сам процесс боя.
