— Прямое. — Быстро ответил Шепард, и его голос звучал тверже, чем обычно, будто его вообще не волновало, что его пациентка впадает в истерический припадок. Ах да, тут же есть медсестра у которой под рукой всегда есть шприц с димедролом, кажется. — Это не игра, Эва, это болезнь, которую мы с тобой лечим, и когда появились новые мысли, это не значит, что это твои собственным мысли или что ты так на самом деле думаешь, это просто еще один симптом, с которым мы должны бороться.

— Не знаю, когда заметила, — ответила я, наконец-то найдя в себе силы, и выпрямилась на диване, уставившись своими затуманенными и застланными слезами, глаза посмотрели куда-то на пятно перед собой. — Даже если брать, что случилось недавно, когда я правда была обычной, я совсем не думала и не помнила о дерьме, что со мной творится, и то, что происходит сейчас идет в разрез с тем, что с происходит со мной. Как в один день я могу быть счастливой, в тот же день жалеть, что не умерла давным-давно?

— А почему бы и нет? С чего ты взяла, что такого не может с тобой произойти? Ты сама себе придумала, как должен вести себя человек, который болен депрессией, и человек, который счастлив и испытывает покой. Сейчас у тебя происходит когнитивный диссонанс личности: ты напугана, и это нормально, значит, наше дело идет вперед на улучшения.

— Как это можно считать улучшением? — я грубо вытерла свои слезы и со злобой посмотрела на доктора, который, кажется, вообще игнорировал мои слова и вообще не слушал меня, выдергивая некоторые слова из контекста.

— Депрессия — это не такая болезнь, когда попил таблеточки и почувствовал облегчение или даже полностью вылечился. К сожалению, вылечившись однажды, ты не можешь быть уверен, что этого с тобой не случится снова.

— Я не понимаю!

— Эва, болезнь всегда будет с тобой, иногда она будет проявляться сильнее, как сейчас, а иногда она просто будет рядом, но ты не будешь ее чувствовать. Нет гарантии, что ты поправишься на сто процентов. И поэтому ты правда можешь ощущать это все в один день. Сначала ты счастлива, тебе кажется мир полным красок, плохие мысли не посещают твою голову, а потом что-то происходит, что-то мимолётное, простое, на что даже обычный человек не обратит внимание, и ты уже снова видишь, как мир теряет краски, как он становится серым и неприглядным, это изнуряющая, как ты говоришь, черная дыра снова начинает движение.

— Хотите сказать, я никогда не смогу от нее избавиться? Я так и буду всю жизнь пить таблетки и ходить по психиатрам?

— Вероятность есть.

— И Вы просто сейчас будете готовить меня к этой жизни? — я почувствовала, как слезы снова текут по моему лицу, как сжалось сердце от горя, которое шло за осознанием своей обреченности и не способности принять все это как есть.

Приговор.

Это мой гребанный приговор.

— Господи, — простонала я, снова сжимаясь по полам, прижимаясь вплотную к коленям.

Я хотела кричать от безысходности, мне хотелось орать во все горло, мне было так больно, что я начала задыхаться от этой боли, что стала разрывать меня изнутри на куски грубыми жёсткими движениями, не щадя меня.

Я прикусила губу, чтобы не завыть во все горло, пальцами сильно во что-то вжимаясь, я упала на колени с дивана, нервно покачиваясь из стороны в сторону. Слышала только свои рыдание, которые были пропитаны горем и болью, от которой я не смогу избавиться.

Теплые руки прижимают меня к себе, я пытаюсь вырваться, потому что не хочу ничего чувствовать, не хочу вообще иметь отношения к этому всему. Мне было горько и больно, я уже готова была сорваться на крик, но я не могла. Крик будто затих внутри, его проглотила черная дыра, которая увеличилась в разы, она разрасталась, не оставляя мне места для себя самой.

Она победила, а я умирала с горя на полу у психотерапевта, разрываемая эмоциями, которые слишком явственно чувствовались во мне.

— Мне больно, — заплетающимся языков проговорила, отмахиваясь от рук, которые так и норовили схватить меня. — Я не хочу такой жизни, я не хочу. Я не смогу.

Меня схватили руки и заставили замереть на месте, потом острая боль в плече, и я полностью ушла во власть темноты, отчего захотелось кричать еще больше, ведь так хуже…так намного хуже.

***

Тот же день.

Когда я проснулась, с трудом открыла глаза и почувствовала странное облегчение от того, что я дома в своей кровати и все случившееся казалось страшным сном, просто очередной кошмар, который мучал меня по ночам, когда я оставалась одна — редко, когда рядом спал Крис.

— Но это не было сном, — тихо пробормотала я, снова чувствуя, как по лицу стали бежать слезы.

В больнице мне вкололи успокоительное, и я спала там без снов, просто спала. Когда я проснулась, доктор Шепард лично отвез меня домой, чтобы убедиться, что я не брошусь под колеса или еще что-то в этом роде. Этого он не озвучил, но это было понятно без слов. Он вручил мне пакет с новыми препаратами, — они что-то должны были со мной делать, — но я не вникала в его слова, мне хотелось поскорее забраться в свою постель и уснуть. Что я и сделала, когда он наконец-то разрешил выйти мне из машины. Не оглядываясь назад, я зашла в дом, закрыла дверь на все замки, сбросила ненавистную ветровку, кинув ее на пол, пошла в комнату, кинув куда-то таблетки, не собираясь ничего сейчас пить.

В комнате, закрыв окно на замок, я придвинула туда книг, чтобы даже не было видно силуэтов, которые могли пробиваться из-под пленки, если кто-то захочет рассмотреть: Нура, Исак или Крис — а я не хочу никого сейчас видеть, от этого станет еще хуже.

Я отключила телефон и, избавившись от одежды, голышом юркнула под одеяло, заматываясь в кокон, дав наконец волю слезам.

Сейчас я не чувствовала то чувство обречённости, когда у меня случилась припадок на сеансе. Не знаю, что мне дали, — а это скорее всего было успокоительное, которое вроде как работало, — потому я вообще ничего не чувствовала, я просто плакала, как плачу сейчас. Просто идут слезы. Когда действие успокоительного пройдет, я смогу понять, что это слезы обиды, слезы горя, слезы безысходности.

Заявление Шепарда, что я, может быть, никогда от этого не излечусь, что моя депрессия будет всегда со мной, просто не будет сильно проявляться, оно убило меня на повал.

Я держалась за эти сеансы, за эту терапию в надежде, что если буду все выполнять и буду хорошим пациентом, то это все пройдет, и я вылечусь, все будет хорошо, а теперь, когда он убил эту надежду и веру, что теплилась в моей груди и давала мне некий толчок к действиям, он этим просто убил меня.

Рано или поздно он сказал бы мне об этом, но я не была готова к этому сейчас, когда я была отвратительно мерзкой по отношению самой к себе, я не была готова услышать это. Я не готова была лишиться надежды — вот так вот.

Я вообще не готова ни к чему.

И теперь после его слов действия, которые мы предпринимали, план лечения, который продумывали неделями, сейчас все это казалось глупым, нелепым, идиотским смешным и абсолютно ненужным.

Что мне делать теперь?

Утром я проснулась, зная, что у меня есть четкий план на сегодня, что каждый мой день расписан и построен с учетом плана моего лечения, а сейчас я вообще не знаю, что мне делать.

Что мне делать? Как мне теперь с этим жить? Как мне с этим строить свое будущее, которое легким эскизом обрисовалось в моей голове? Где я уезжаю в Берген, поступаю в новую школу, завожу «правильных» друзей, где я поступаю в университет, в котором на одном из собраний встречу свою любовь, которая сначала покажется просто приятным время препровождением, а потом окажется чем-то большим и перельется в любовь, которая додержится до конца обучения…

Как я могу кого-то полюбить? Как я смогу обречь кого-то на тяготы в лице вечно притворяющейся меня? Это будет ужасно. Подтверждением служит Исаак, который страдает от приступов своей матери. Он ее любит и ненавидит одновременно, этого не говорит, но так думает и чувствует, я это вижу. Возможно, видят все, но молчат. Я не хочу такого, где тот, кто меня любит, будет и ненавидеть.