– А ну, вставай, вставай!

Браслет поднялся. Он стоял, выгнув горбом спину и сблизив передние и задние ноги.

– А ну, пойдем, пойдем, скорее, – торопил его Рыбкин и тянул повод.

Вздрагивая от боли, Браслет поплелся следом, с трудом перебирая одеревеневшими, застоявшимися ногами.

В тиши светлой июльской ночи, шаркая валенками, Рыбкин водил Браслета по двору. Скоро он начал уставать и послал дворника за Сенькой.

Прошло еще четверть часа, у Рыбкина все сильнее заплетались ноги, но остановиться он не мог. Остановка грозила Браслету гибелью. Наконец появился заспанный Сенька.

– Бери повод, води. Не давай останавливаться, – от усталости еле выговорил Рыбкин.

Сенька машинально протянул руку, но, увидев рядом с собой Браслета без пут и намордника, как ошпаренный прыгнул в сторону.

– Бери, не бойся, он смирный. Колики у него, водить надо, – хрипел старик.

Он все мельче семенил ногами и дышал, как запаленная лошадь. Сенька решился. Браслет, казалось, даже не заметил перемены. Он страдал от жестоких колик и все время порывался лечь на землю.

Через час Сеньку сменил отдохнувший Рыбкин. Браслет ходил уверенней. Он твердо ставил ногу, и шаг его сделался шире. Браслет повеселел, но покорно ходил на поводу. За два часа он изменился и подобрел. Один раз даже ласково ткнул похолодевшего от страха Сеньку в плечо и пошарил губами у кармана.

Перед рассветом его увели в денник и коротко, чтоб он не мог лечь, привязали.

– Растирай! – приказал Рыбкин.

Рыбкин и Сенька принялись дружно массировать лошади живот. Браслет терпел. Потом Сенька опять долго водил его по двору, а Рыбкин чистил денник. Удушливый аммиачный запах исчез из конюшни.

Наутро, вооружившись щеткой и скребницей, Рыбкин шагнул в денник. Браслет повернул голову и, кося глазом, выжидающе посмотрел на него. В этом взгляде не было ни ласки, ни угрозы. Рыбкин осторожно потрепал жеребца по шее и протянул ему конфету. Браслет взял конфету, пожевал губами и выбросил.

– Старый я дурень, скотина умней меня, – обласкал себя Рыбкин и осторожно провел щеткой по спине Браслета.

Браслет повернулся и подставил бок. Тогда, весело насвистывая, Рыбкин принялся чистить жеребца.

К началу рабочего дня вычищенный Браслет стоял в чистом деннике, со свежей подстилкой. Ползая перед ним на коленях, Сенька щеткой чистил ему копыта.

Наутро первым покупателем в мелочной лавке был Рыбкин.

– Конфеток прикажете? – заискивающе спросил лавочник.

– Ваксы, – отрезал Рыбкин.

Лавочник удивленно уставился в старые, истоптанные валенки Рыбкина. Он знал его не один десяток лет, но припомнить без валенок не мог.

– Как вы сказали? – переспросил он.

– Ты что, оглох, что ли? – обозлился Рыбкин и закричал, как глухому, на ухо: – Ваксы, понимаешь, ваксы для сапог.

Не заходя в конюшню, Рыбкин прошел в свою каморку и пропал.

Только через два часа он снова появился на дворе. Сенька, водивший по двору лошадь, чуть не выронил из рук повода. Рыбкин был необычайно наряден. На ногах у него красовались высокие сапоги гармошкой. Сапоги горели огнем. Новые плисовые шаровары были вправлены в высокие голенища. Из-под жилета в цветочках выглядывал ворот вышитой голубой рубахи. Поверху старик надел длинный синий казакин на волчьем меху – его гордость и богатство. Казакин был сшит еще в те времена, когда Рыбкин был наездником, и надевался только в особо торжественных случаях, независимо от времени года и температуры.

Не обращая внимания на сыпавшиеся со всех сторон шутки и вопросы, Рыбкин прошел мимо конюшни прямо на улицу.

В десятом часу утра он уже сидел в передней у Лысухина. От хозяина он вышел потный и красный, но сияющий. Лысухин сам проводил его до дверей.

– Значит, срок – пол года, – еще раз напомнил он.

– Раньше пойдет, – пообещал Рыбкин.

– Подумай еще раз. Не пойдет лошадь – убытки за твой счет. Дело серьезное, – грозил Лысухин.

– До смерти отработаю, – успокаивал Рыбкин.

Старик спешил. Наклонясь вперед и сильно размахивая руками, он быстро семенил к дому. При этом он бормотал себе что-то под нос и хитро подмигивал. Усы то и дело сбивались с обычного рейса от носа к подбородку и ползли в разные стороны. Рыбкин улыбался.

Не заходя к себе, Рыбкин во всем параде ввалился к Браслету в денник. Браслет попятился и недружелюбно покосился на вошедшего.

– Живем, милок, живем! Мы еще с тобой побегаем, – закричал Рыбкин и от избытка чувств обнял жеребца за шею.

Браслет прижал уши, оскалил зубы и, схватив его за плечо, потянул к себе. Казакин треснул и пополз книзу.

Гордость и богатство Рыбкина – казакин был испорчен навсегда. Не удержавшись на ногах, старик кувырком полетел на солому. Браслет отошел в угол и наблюдал за ним, готовый к бою.

Рыбкин поднялся, покачал головой и тихо проговорил:

– Дурак, дурак, что я тебе плохого сделал?

Браслет услышал знакомый голос и, убедившись, что его не собираются бить, а может, только теперь узнав Рыбкина, приветливо закивал головой и ткнулся носом в разорванное плечо.

Скоро Браслет успокоился окончательно. К чужим он все еще относился недоверчиво и настороженно, но Сенька и Рыбкин беспрепятственно в любое время входили в его денник. Жеребец был отдан в полное распоряжение Рыбкина, и старик ревниво оберегал его покой, не подпуская никого из посторонних. От работы он был освобожден.

– Пусть отдохнет и поскучает, а главное – чтобы забыл ипподром, – говорил Рыбкин.

Через месяц Браслет стал послушен и ласков.

Но как-то утром, когда после ежедневной получасовой прогулки Сенька отводил Браслета в конюшню, они встретили конюха с качалкой. Увидев качалку, Браслет захрапел и, прежде чем Сенька успел его отвести, тряхнул ее копытом. Сеньке пришлось долго водить его по двору, прежде чем он опять успокоился.

– Эта лошадь в качалке не пойдет, – уверяли конюхи.

Рыбкин отмалчивался и только позже, оставшись с Сенькой наедине, сказал, улыбаясь:

– Мы еще на этом жеребце такой приз оторвем, что у них голова закружится. Только повозиться с ним придется немало. Всю науку надо с начала пройти.

Прошел еще месяц. Браслет отдыхал. Ежедневная прогулка шагом его уже не удовлетворяла. Сеньке часто приходилось круто. Браслет хотел двигаться резвее. Он шалил, вставал на дыбы и прыгал козлом, грозя смять Сеньку.

– Сладу нет, – жаловался тот.

– Завтра прогоняем на корде, – сказал после одной из таких прогулок Рыбкин. – Начнем обучать сызнова.

Браслета привязали на длинную веревку. Рыбкин держал конец веревки, стоя среди двора, а Сенька пошел рядом с жеребцом, держа его за недоуздок. Браслет шел по кругу широким, спорым махом. Сенька отпустил недоуздок и отбежал в сторону. Браслет понесся по кругу, наслаждаясь быстрым бегом.

– Теперь его через два дня на третий будем гонять, – сказал Рыбкин, когда Браслет вспотел.

Назавтра, как всегда на рассвете, пока на дворе еще не было суеты, Сенька вывел Браслета на прогулку. После бега на корде Браслет чувствовал прилив сил и шел за Сенькой, гордо выгибая шею и играя мускулами. Первое, что он увидел во дворе, была незнакомая пегая лошадь.

Браслет громко, вызывающе заржал и раздул ноздри. В ответ раздалось тихое, ласковое ржание. В одном направлении с Браслетом, но на приличном от него расстоянии, Рыбкин водил пегую лошадь. Браслет бил ногой по земле, храпел и косил глазами на кроткого соседа. Но тот деловито шагал рядом, не обращая на него внимания. К концу прогулки Браслет успокоился и только потряхивал головой, изредка поглядывая на Пегаша.

С этого дня, выходя на прогулку, Браслет обязательно находил во дворе Пегаша. С каждым днем расстояние между ними сокращалось. Скоро они гуляли бок о бок и, казалось, не замечали друг друга. Пегаш была кроткая лошадь, тихого и ласкового нрава, резвая, трудолюбивая. Выбракованный с завода за масть[1] Пегаш долго ходил правой пристяжной в выездной тройке. Лысухин купил ее в поддужные[2]. Теперь Рыбкин приспособил его в товарищи Браслету.