— Я не хочу убивать.

Чарльз устало потёр глаза, слезящиеся из-за дыма. После занятий друзья устроились на опавшей листве под голым деревом и закурили. Эрик молча передал начатую сигарету и повыше поднял воротник куртки, уткнувшись в него носом.

— Я пошёл в армию сам. Это было моё решение, моя обязанность. Но я не верил… Не хотел верить, что опять будет война. Мы до сих пор не оправились, не восстановили запасы, а… Я не хочу убивать, Эрик. Я не смогу.

Чарльз сложил руки на коленях и беспомощно опустил голову. С момента объявления войны прошло чуть больше двух недель, а Франция уже продемонстрировала свою неспособность сопротивляться — крах Польши был очевиден.

Чарльз не признавал насилия, он был убеждён, что любой конфликт можно решить мирным путём. Ему не нравились занятия боксом и борьбой, он не любил стрельбу — каждая пуля, выпущенная в деревянную мишень, рано или поздно пронзит чью-то плоть. Но отказаться от службы, увильнуть он попросту не мог — это было бы неправильно, нечестно, ведь люди нуждались в нём и его знаниях. Чарльз мечтал после армии поступить в университет на отделение радиосвязи, или, может, в медицинскую академию в Лондоне, выпустившую немало знаменитых врачей.

А теперь он вынужден крепче держать винтовку и чаще стрелять.

— Я хочу уйти, Эрик. Я хочу всё бросить. Я…

— Чарльз, — Эрик придвинулся ближе и тронул замёрзшие пальцы Чарльза — тот дрожал, как осиновый лист на ветру, будто стояла минусовая температура. — Чарльз, посмотри на меня. Ты не можешь всё бросить, не сейчас. Тебя поймают за дезертирство. Ты сам говорил, что это твоё решение, неужели ты действительно хочешь всё оставить? Чарльз, которого я знаю, никогда бы этого не сделал.

Тот судорожно сглотнул и мотнул головой. Он потёр лицо ладонью и прислонился спиной к дереву, закрыв глаза.

Сердце гулко стучало в груди. Оставить армию — это предательство. Оставить друга — это ложь, отказ от времени, проведённого вместе, от всех ночных разговоров и мечтаний, планов. А дружба для Чарльза значила больше, чем служба во благо страны.

Он крепче сжал ладонь Эрика, тёплую, даже горячую, и открыл глаза.

— Рейвен написала мне, что по выходным она посещает курсы сестринского дела, они теперь обязательны. Может, я смогу перевестись в санитары? Я помогал бы людям прямо на поле боя, я…

Чарльз захлебнулся воздухом, заметив, как изменился взгляд Эрика. Мягкий до этого, он ожесточился, а глаза цвета пасмурного неба потемнели, точно от злости. Однако пальцы, всё ещё поглаживающие руку Чарльза, оставались нежны.

— Я всегда буду рядом, Эрик. Я хочу спасать людей, не убивать. Это принесёт мне мир, понимаешь? Мир, Эрик, которого больше нигде не сыскать.

Чарльз осторожно вытащил свою ладонь из руки Эрика и вновь раскурил потухшую на ветру сигарету. Он намеревался спросить у капитана Уилсона совета, а затем — написать прошение командованию. Рейвен говорила о нехватке кадров, которая остро чувствовалась сейчас, в напряжённый момент, и это увеличивало шансы Чарльза стать санитаром. То, что для этого нужно будет пройти долгую подготовку, вовсе его не пугало. Он справится, а затем вернётся в свою роту, к своему Эрику, которому никогда не позволит ни заболеть, ни погибнуть.

Чарльз дал себе слово.

***

К середине октября четыре британские дивизии заняли позицию на бельгийско-французской границе, достаточно далеко от линии фронта. Чемберлен всё ещё надеялся, что война не заразит собой весь мир, и предпочитал не вмешиваться в отношения Германии и Советского Союза, деливших Польшу.

Чарльз Ксавье получил разрешение на перевод. Холодным утром, сразу после завтрака, он должен был отправиться на перрон, а оттуда на поезде — в Йорк, где вместе с другими добровольцами будет проходить очередную подготовку. Она была рассчитана на полгода. Время, имеющееся в запасе, и надежда на то, что правительство Третьего Рейха насытится Польшей, позволяли обучить солдат хоть чему-то, кроме того, как правильно обеззаразить рану и наложить повязку. Оказывать первую медицинскую помощь их учили и в армии.

— Ты спишь?

Чарльз повернулся на бок и протянул руку, чтобы тронуть плечо Эрика, лежащего на соседней койке. Тот встрепенулся и перевернулся, блеснув в темноте глазами. Выпутавшись из-под тонкого одеяла, Эрик протянул руку в ответ и сжал уже привычным жестом ладонь Чарльза.

— Я буду тебе писать. Не смей думать, что я бросил тебя. Слышишь? Я вернусь.

Эрик слабо улыбнулся. Он и раньше не был особо разговорчивым, но сейчас словно замкнулся — Чарльз считал это своей виной. Вдруг Эрик действительно решил, что он собирается всё бросить и убежать? Но Чарльз не раз спрашивал совета, сомневаясь в своём выборе, и приговаривал: «Я вернусь».

Чарльз Ксавье никогда не нарушал данные обещания.

Эрик зашевелился, из-за чего постель неприятно скрипнула. Он подался вперёд и потянул Чарльза к себе за запястье, будто собираясь что-то шепнуть, но вместо этого прижался губами к его прохладной ладони и замер.

— Я знаю, Чарльз.

Чарльз улёгся обратно под одеяло и прижал руку к груди, ощущая, как зарделись щёки. Ему не нужны были другие слова или доказательства — теперь он знал наверняка, что ничего не изменилось и никогда не изменится. Война не разлучит их и не сделает врагами, они навсегда останутся вместе, под сердцем друг у друга, горячим поцелуем на коже.

***

«Здравствуй, Эрик!

Пишу тебе, как и обещал. К тому времени, когда тебе доставят письмо, я уже успею окончательно освоиться. Здесь не так холодно, как в казармах. Надеюсь, что ты всё-таки не мёрзнешь. Стащи моё одеяло — уверен, Уилсон не будет против. Я рад, что капитан теперь с нами.

Я говорю “с нами”, потому что знаю — они вернут меня обратно, когда завершится курс. Доктор Салливан, наш куратор, обещал, что всё будет в порядке.

Теперь я изучаю анатомию. Стараюсь запомнить все симптомы болезней и правильно зашивать раны. Салливан говорит, что главная задача полевого санитара — продлить жизнь солдата и сделать всё, чтобы его довезли до госпиталя. У меня не должно возникнуть проблем на поле — с моим-то ростом! Правда, не уверен, что тащить на себе тяжеловесов будет легко. Хорошо, что ты не так уж и много весишь.

Шучу. Всё это скоро закончится. Теперь я всерьёз подумываю после армии пойти в медицинскую академию. Мне всегда нравилось собирать приёмники, а теперь меня заставляют ковыряться в трупах. Кто бы мог подумать!

Напиши, как у тебя дела. Без Кэндалла жизнь определённо стала спокойнее, но… Я слушаю радио, и это затишье в эфире пугает меня. Я боюсь, Эрик. Мне нечего стыдиться, и — да, я боюсь. Меньше всего мне хотелось бы повторения старых ошибок. Почему же я переживаю, словно эта ошибка — моя?

Это неважно, Эрик. Обязательно расскажи мне, как проходят ваши тренировки и что ты читаешь. Уилсон, да хранит его Господь, понимает, что нельзя запрещать такие простые человеческие радости, как книги и личная почта.

Мне пора идти. Я отправлю письмо в обед и перекушу где-нибудь по дороге. Не волнуйся за меня.

Искренне твой,

Чарльз.

25/10/1939».

***

«Дорогой Чарльз,

твоё письмо принесли с утра вместе с посылкой от родителей. Представляешь, мама прислала мне тёплые носки. Мы уже сменили форму на зимнюю, но она ни черта не греет. Попади мы в холодные бельгийские леса — сразу же примёрзли бы к земле.

На носу Рождество, нам доставили новые фильмы, и, я слышал, в этом году нас угостят чем-то вкусным на ужин. Кое-кто не был таким щедрым на подарки. Надеюсь, ты отметишь праздник с семьёй, а не будешь торчать на вахте, как я. Кто тут говорил, что я родился в рубашке, а?

Вчера вечером прыгали. Насыпало очень много снега. Прав был Уилсон — зимой прыжки намного опаснее. Помнишь Макаллистера? Он так неудачно приземлился, что его отправили в город с переломами. Если увидишь этого придурка, передай, чтобы в следующий раз смотрел на карту, а не на новенькие открытки с голыми девицами, разве что он не хочет снова проломить собой сарай.