© Слуцкий Б. А., наследник, 2019

© Крамаренко А. Г., вступительное слово, состав., 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

«По-моему, всем ясно, что пришел поэт лучше нас», – произнес Михаил Светлов после первого чтения Борисом Слуцким своих стихов в Союзе писателей. Это случилось в 1954 году. Много позже свою оценку дал Иосиф Бродский:

Именно Слуцкий едва ли не в одиночку изменил звучание послевоенной русской поэзии…[1]

А что помимо выдающегося вклада Слуцкого в развитие стихотворной речи позволяет считать, что он «лучше нас» (на мой взгляд – и по сей день)? Это – его мудрость, нравственная чистота, сердечный дар, непоколебимая позиция в отстаивании незыблемых человеческих ценностей: справедливости, милосердия, добра, любви.

Поэзия Слуцкого глубоко созидательна: она формирует, развивает в человеке его лучшие качества как в сфере личных отношений, так и в его отношениях с обществом и государством.

Время высвечивает масштаб поэта. Сегодня все очевидней становится, что Слуцкий – один из важнейших маяков не только поэзии, а русской культуры вообще, что вектор, им заданный, – это путь сохранения в человеке человеческого.

Слуцкий ведет честный и серьезный разговор с читателем на самые важные, животрепещущие темы: о совести, чести, сострадании, о Родине. Откройте этот сборник, станьте собеседником поэта – очень может быть, эта книга станет вашей настольной.

Несколько слов о структуре сборника. Он составлен из трех частей.

Первая, Хрестоматийное, – известные шедевры поэта. Важно отметить, что некоторые из них впервые публикуются без цензурных поправок и допущенных ранее опечаток.

Вторая, Из неизданного, – выборка из стихотворений, опубликованных в периодике верным помощником поэта Юрием Леонардовичем Болдыревым, но не вошедших ни в одну из книг.

И третья, Из архивов, – выборка из стихов, найденных мной в архивах и опубликованных в периодике в 2017–2018 годах.

В завершение выражаю сердечную признательность всем, кто оказал помощь при подготовке сборника: Ирине Рувинской, Игорю Бяльскому, Дмитрию Сухареву, Илье Фаликову, Олегу Хлебникову.

Андрей Крамаренко

Меня не обгонят – я не гонюсь.

Не обойдут – я не иду.

Не согнут – я не гнусь.

Я просто слушаю людскую беду.

Я гореприемник, и я вместительней

радиоприемников всех систем,

берущих все – от песенки обольстительной

до крика – всем, всем, всем.

Я не начальство: меня не просят.

Я не полиция: мне не доносят.

Я не советую, не утешаю.

Я обобщаю и возглашаю.

Я умещаю в краткие строки —

в двадцать плюс-минус десять строк —

семнадцатилетние длинные сроки

и даже смерти бессрочный срок.

На все веселье поэзии нашей,

на звон, на гром, на сложность, на блеск

нужен простой, как ячная каша,

нужен один, чтоб звону без.

И я занимаю это место.

Снова нас читает Россия,

а не просто листает нас.

Снова ловит взгляды косые

и намеки, глухие подчас.

Потихоньку запели Лазаря,

а теперь все слышнее слышны

горе госпиталя, горе лагеря

и огромное горе войны.

И неясное, словно движение

облаков по ночным небесам,

просыпается к нам уважение,

обостряется слух к голосам.

Лошади в океане

И. Эренбургу

Лошади умеют плавать.

Но – нехорошо. Недалеко.

«Глория» по-русски значит «Слава», —

это вам запомнится легко.

Шел корабль, своим названьем гордый,

океан старался превозмочь.

В трюме, добрыми мотая мордами,

тыща лошадей топталась день и ночь.

Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!

Счастья все ж они не принесли.

Мина кораблю пробила днище

далеко-далёко от земли.

Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.

Лошади поплыли просто так.

Что ж им было делать, бедным, если

нету мест на лодках и плотах?

Плыл по океану рыжий остров.

В море в синем остров плыл гнедой.

И сперва казалось – плавать просто,

океан казался им рекой.

Но не видно у реки той края.

На исходе лошадиных сил

вдруг заржали кони, возражая

тем, кто в океане их топил.

Кони шли на дно и ржали, ржали,

все на дно покуда не пошли.

Вот и все. А все-таки мне жаль их —

рыжих, не увидевших земли.

И дяди, и тети

Дядя, который похож на кота,

с дядей, который похож на попа,

главные занимают места:

дядей толпа.

Дяди в отглаженных сюртуках.

Кольца на сильных руках.

Рядышком с каждым, прекрасна на вид,

тетя сидит.

Тетя в шелку, что гремит на ходу,

вдруг к потолку

воздевает глаза

и говорит, воздевая глаза:

– Больше сюда я не приду!

Музыка века того: граммофон.

Танец эпохи той давней: тустеп.

Ставит хозяин пластиночку. Он

вежливо приглашает гостей.

Я пририсую сейчас в уголке,

как стародавние мастера,

мальчика с мячиком в слабой руке.

Это я сам, объявиться пора.

Видите мальчика рыжего там,

где-то у рамки дубовой почти?

Это я сам. Это я сам!

Это я сам в начале пути.

Это я сам, как понять вы смогли.

Яблоко, данное тетей, жую.

Ветры, что всех персонажей смели,

сдуть не решились пушинку мою.

Все они канули, кто там сидел,

все пировавшие, прямо на дно.

Дяди ушли за последний предел

с томными тетями заодно.

Яблоко выдала в долг мне судьба,

чтоб описал, не забыв ни черта,

дядю, похожего на попа,

с дядей, который похож на кота.

Музыка над базаром

Я вырос на большом базаре, в Харькове,

где только урны чистыми стояли,

поскольку люди торопливо харкали

и никогда до урн не доставали.

Я вырос на заплеванном, залузганном,

замызганном, заклятом ворожбой,

неистовою руганью заруганном,

забоженном истовой божбой.

Лоточники, палаточники пили

и ели, животов не пощадя.

А тут же рядом деловито били

мальчишку-вора, в люди выводя.