Однако удовлетворить жажду понимания проблемы смерти и бессмертия такое решение не может, ибо нахождение не устранимого смертью смысла жизни есть, повторяем, насущная потребность человека, – потребность, ждущая своего удовлетворения в этой его жизни, в его индивидуальном самосознании. И возникает она не из себя самой и не как извне заданная или кем-то надуманная, но в силу объективных, неустранимых внутренних причин, в частности как следствие действия основного родовидового противоречия между ограниченностью, конечностью, заведомой уничтожимостью, смертностью индивидуального бытия и всеобщностью, безмасштабностью родовой сути. Причем в фокусе данной проблемы это противоречие достигает порой наивысшего накала и драматизма. И понятно: на смысловом уровне (в отличие от уровня социальных решений) оно должно быть разрешено сейчас, для меня живущего, а не откладываемо на будущее, когда меня уже не станет и кто-то иной (будь то единичное лицо или общество) ретроспективно оценит мою жизнь.

Психология до сих пор этих проблем практически не касалась, и, возможно, их исследование – дело будущего, дело той психологии, которую мы сможем назвать аксиологической, то есть исходящей из основных ценностей человеческого бытия. Но одно ясно: главное направление пути обретения смысла жизни связано с выходом за границы узкого «я», служением обществу, другим людям (для верующего – Богу). Если человек «живет, отрекаясь от личности для блага других, он здесь, в этой жизни, уже вступает в то новое отношение к миру, для которого нет смерти и установление которого есть для всех людей дело этой жизни»[77]. Это отношение можно определить как сопричастность и единство с живущими, с историей и будущим, потеря заданных здесь-и-теперь строгих границ «я» и свободный переход в любое там-и-тогда человека и человечества. Понятно, что речь идет не о декларации, не об абстрактно мыслимых представлениях, а о состояниях, переживаемых, развертывающихся как насущная внутриличностная смысловая реальность. И тогда действительно нет времени и нет границ, а значит, при всем осознании своей очевидной смертности человек обретает почву и смысл, смертью неуничтожимые. «Я чувствую себя настолько солидарным со всеми живущими, – писал во время тяжелой болезни молодой еще, 37-летний А. Эйнштейн, – что для меня безразлично, где начинается и где кончается отдельное»[78].

Итак, смысл жизни будет зависеть от того, какую позицию выбрал и осуществил человек: например, относится ли он к другому как к самоценности, к своему делу как к самоотдаче на пользу и радость людям или видит в человеке средство, вещь, в труде – докучную обязанность и т. п. Первое отношение – залог непосредственного вхождения, приобщения к родовой сущности, осмысленности жизни, не уничтожаемой неизбежностью смерти. Второе – залог отчужденности от рода, обрывочности, лоскутности жизни, лишенной общего сквозного смысла, дорога в никуда[79].

Непосредственной формой, в которой представляется, репрезентируется человеку дух ответственности перед жизнью, миром и людьми, является совесть. Муки совести – это, в конечном счете, муки разобщения с родовой сущностью, с целостным общечеловеческим бытием, с Богом. Психология, занимаясь в основном частностями и деталями, отступает перед подобными явлениями (можно сказать и так – не поднимает глаз на эти явления), зато в художественной литературе они представлены с потрясающей глубиной и силой. Вспомним пушкинского царя Бориса. Средством, подножием восхождения к власти он сделал одну, «всего лишь» одну человеческую жизнь – жизнь ребенка. И эта власть, такая внешне удачная («шестой уж год я царствую спокойно»), полезная народу («я отворил им житницы»), не приносит радости царю, не рождает любви к нему народа, ибо попранная им жизнь разобщила его с людьми, с народом, с самой человеческой сущностью и, следовательно, с самим собой, лишила сна и покоя, превратила жизнь в муку и трагедию, а все его дела и даже благодеяния – в мертвые, не приносящие плода ответных чувств и связей с миром.

Мы кратко затронули лишь некоторые аспекты, вытекающие из развертывающегося представления о человеке, но сказанного уже достаточно для того, чтобы иметь основания сформулировать некоторые выводы. Прежде всего, из рассмотренного выше следует, что ведущим, определяющим для собственно человеческого развития является процесс самоосуществления, предметом которого становится родовая человеческая сущность, стремление к приобщению, слиянию с ней и обретение тем самым всей возможной полноты своего существования как человека.

Проведенный анализ делает достаточно очевидным, что предложенное понимание самоосуществления отлично от большинства концепций, в которых затрагиваются проблемы самоактуализации, самореализации и т. п. Обычно в этих концепциях постулируется некая потребность как главная детерминанта развития. Согласно такому приему, любое поведение индивида может быть объяснено достаточно просто: преступление – потребностью в его совершении, творчество – потребностью в нем, самоактуализация – потребностью в последней и т. п. Остается далее назвать эти потребности врожденными и приписать им инстинктивную природу, тогда в одних случаях человек будет рассматриваться как носитель исходно «светлых» начал, а в других – как носитель «темных», низменных инстинктов. Проблема внутренних противоречий развития, самодвижения, активности субъекта тем самым упрощается, если не снимается вовсе. В стороне остается и проблема связи с миром, ведь в случае постулирования врожденных потребностей и инстинктов (равно добрых или злых) общество становится сугубо внешним моментом, мешающим или потакающим их развитию. Разумеется, это не означает вообще умаления роли потребностей, в том числе и потребности в самоосуществлении как исключительно важной для развития человека. Но надо понять, что потребность эта не дана, а задана, она возникает и оформляется в ходе реальной жизни, а не просто предшествует ей. Вот почему именно в зависимости от этого хода возникают и разные по направленности потребности этого рода – «самоосуществляется» и негодяй, и фашист, и преступник. Во многих концепциях последний момент вообще не рассматривается, главное – самораскрыться, самоактуализироваться, самореализоваться, а в чем, ценой чего, ценой каких отношений к окружающим и миру – не так значимо. По сути, процесс такой самоактуализации замыкается эгоцентрическим смысловым уровнем (подробнее о нем в следующей, второй главе, § 4), изолированным индивидом и его страстями. Как тонко замечал В. Франкл, «те теории человека, которые ограничиваются самим индивидом, базируются ли они на редукции его напряжения, как в гомеостатической теории, или на осуществлении максимального количества имманентных возможностей, как в самоактуализации, при пристальном рассмотрении оказываются недостаточными… Адекватное видение человека может быть сформулировано должным образом, только если оно выйдет за пределы гомеостазиса, за пределы самоактуализации – даже за пределы самого человека! – в трансцендентную сферу человеческого существования, в которой человек выбирает, что он будет делать и чем он будет в объективном мире смыслов и ценностей»[80].

Выбор этот, при всем многообразии конкретных человеческих стремлений, сводим, выстраивается, тяготеет в нашем понимании к двум векторам, обозначенным выше: отношению к другому как самоценности, как непосредственно родовому существу (для верующего как к образу и подобию Божию), и отношению к другому как к средству, как подножию, как вещи, могущей иметь разную меновую, но не абсолютную ценность.

Ясно, что в жизненном, конкретно-психологическом плане виды этих отношений редко предстают, являют себя в чистом, дистиллированном виде – они могут перемешиваться, запутываться, отступать или, напротив, преобладать в одном из своих проявлений[81]. Но именно это живое противоборство, противоупор, превозможение, победа одной линии над другой и определяет (задает) качественную разность результатов возникающих движений. В одном случае это стремление к «объективному миру смыслов и ценностей», воплощающих сущность, целостный образ человека, умопостигаемо предданный ему и одновременно им, его живой жизнью выявляемый и осуществляемый. В другом – дробление, помутнение образа, его частичность, обрывочность, искажение.