– Ради Бога!

– Стив, это самый неприятный и неприличный разговор из тех, что мне доводилось вести на протяжении многих лет. Мы с вами никогда не сможем его друг другу простить.

– Не сможем.

– Я его отвратительно провожу. Но давайте не уходить от реальности, от суровой действительности. Попробуйте посмотреть с точки зрения университета. Предположим, нам кажется, что мы сделали все, что в наших силах, и заплатили самую высокую цену за еще более дорогое удовольствие иметь в наших рядах творческую личность и интеллектуала, который внушает наиболее уважаемым нами людям вполне обоснованное чувство тревоги. Учтите, что далеко не каждый университет смирился бы с телепрограммой, которую вы ведете. Стив, не закончить ли нам на том, что сегодняшний денек одинаково паршив для нас обоих?

Молчание.

– Ладно, Фред. Чего же вы хотите?

– Возьмите отпуск до начала осеннего семестра. Мы объявим о пережитом вами потрясении и уходе от активного преподавания на неопределенный период. А потом посмотрим.

– Фред, так или иначе, ваша взяла.

– Вот уж нет, поверьте мне. – И затем он быстро добавил: – Стив…

– Ему хотелось выговориться как можно скорее. Его голос в первый раз задрожал. – Стив, понимаю, что это крайне неуместно, но я должен задать вам один вопрос. Может быть, вам и неизвестно, но моя жена тяготеет к оккультизму.

– Вот уж не знал. – Хотя на самом деле я об этом догадывался. Мне доводилось встречать Глэдис Тарчман этим летом в Вермонте – красное платье, очки в серебряной оправе, белесые волосы и горбик вдовствующей королевы на тощем теле.

– Ей нравятся некоторые ваши идеи.

– Что?

– Ну, за вычетом секса, разумеется. – Он хихикнул, мы с ним опять беседовали. – Она, знаете ли, верит, что последняя пища, которую человек съел перед смертью, определяет направление, в котором удаляется его душа.

– То есть вы хотите сказать, что если вы умерли, перепившись виски, ваша душа попадет на пшеничное поле?

– На ее взгляд, все это гораздо сложнее. Как-то перепутано с благодатью, жребием, знамениями и тем, потребил ли ты мясную душу или рыбью душу, и, разумеется, все это зависит от фаз луны и от гороскопа.

– Деметра и Персефона. Ах вы, бедняга.

– Моя жена изумительная женщина, и по сравнению с ее достоинствами это не самый тяжелый крест. Но, признаюсь вам, она не даст мне спуску, если я у вас не спрошу. Потому что она с самыми добрыми намерениями хочет вступить в контакт с Деборой. Дебора произвела на нее неизгладимое впечатление – и для этого ей необходимо узнать…

– Что съела Дебора?

– О, Господи, Стив, да. Этого требует Геката. – Теперь в его голосе был налет непристойной веселости, как будто он был лихим мальцом, который, замирая от предвкушения, просит взрослого парня пересказать ему до конца пахабную шутку. – Да, Стив, что у нее было в желудке?

И я не смог сдержаться.

– Ладно, Фред, я скажу вам.

– Пожалуйста.

– Ром. Бутылка рома, почти полностью опорожненная. – И я повесил трубку.

Через десять секунд телефон зазвонил опять. Это был Тарчман.

– Вам не стоило бросать трубку, Стивен, потому что есть еще один вопрос, – сердито сказал он.

– Какой же?

В его голосе появилась интонация типа: «Нечего, дружок, со мной дурака валять». Он даже облизнулся.

– Мне кажется, вам следует знать, что меня сегодня по вашему поводу официально допрашивали.

– Полиция?

– Нет. Кое-кто поважней. В какие дела вы с Деборой ввязались, а? – И теперь уже он бросил трубку.

И буквально в ту же секунду телефон зазвонил вновь. Пот ручьями струился по моему телу.

– Алло, это Стив? – спросили меня едва слышным голосом.

– Он самый.

– Стивен, мне приходится говорить шепотом.

– А кто это?

– Маленькая курочка.

– Кто?

– Курочка. Овечка. Гиго!

– Гиго, как вы себя чувствуете?

– Я спятила, совершенно спятила.

– Ну и подите на…

Грех, конечно, говорить так, но я был крайне возбужден. Странное это было возбуждение – вроде того, как если бы мы все были гражданами страны, только что вступившей в войну.

– Ну и подите на… – сказал я еще раз.

– Нет уж, – ответила Гиго. – И на самом деле я вовсе не спятила. Но мне приходится говорить шепотом. Блейк в соседней комнате, и он не хочет разговаривать с вами. А мне просто необходимо.

– Что ж, говорите.

Гиго была одной из десяти самых близких подруг Деборы. Что означало, что она была ее ближайшей подругой один месяц в году. К тому же она была огромной, под метр восемьдесят, и весила килограммов девяносто. У нее были роскошные белокурые волосы, ниспадавшие до пояса или уложенные в двадцатисантиметровую башню на голове, а голос как у худенькой белокурой пятилетней малышки.

– Блейк думает, что меня пора опять сажать в дурдом. Я сказала ему, что если он так со мной поступит, то я попрошу Мино пристрелить его, а он ответил: «Твой братец Мино и ширинку-то расстегнуть не умеет». Блейк жуткий похабник. Мне кажется, он сошел с ума. Такого он себе раньше не позволял. И вдобавок, он знает, что Мино весьма сексапилен. Я сама ему об этом говорила.

– Крайне утешительно это слышать.

– Блейк думает, что я рехнулась из-за Деборы. А это не так. Я ей сказала в прошлом году, чтобы она выбросилась из окна. Я сказала: «Душечка, подойди к окну и выбросись, а то ты толстеешь». И Дебора в ответ только засмеялась, знаете, на свой манер, как свинка, хрю-хрю-хрю, и ответила: «Беттина, твое предложение великолепно, но если ты немедленно не заткнешься, я позову Блейка и скажу ему, что тебя опять пора упрятать в дурдом». И она так бы и поступила. Однажды она выполнила свою угрозу. Я сказала ей, что знаю, что она спала со своим папочкой, и она вызвала моих родных, и через шесть часов меня туда упрятали; в Париже, знаете ли, мы с ней жили вдвоем.

– Когда это было, Гиго?

– О, давным-давно, не помню, страшно давно. Я так и не смогла простить ей этого. Французские психлечебницы просто чудовищны. Я чуть не осталась там навсегда. Мне пришлось пригрозить своему семейству, что я выйду замуж за заведующего клиникой, маленького смешного старичка из французских евреев, от которого несло как от Британской энциклопедии, клянусь, именно так и несло, и только тогда они меня извлекли оттуда. Им вовсе не хотелось, чтобы в их компанию затесался маленький грязный французский жидок, стал бы хлебать с ними из одной кастрюли и поучать их, как надо охотиться на дикого кабана, вы ведь знаете французов, они всегда поучают, не важно, разбираются в чем-то или нет. Господи, как я ненавижу французов!

– Душечка, интересно бы знать, что вы хотите мне сообщить.

– О, многое. Но сейчас не могу. У меня лоб зачесался, а это значит, что Блейк сейчас войдет в комнату.

– Ну, пока он не вошел.

– Да я не могу вспомнить. Хотя нет, вспомнила. Слушайте, когда я сказала Деборе, чтобы она выбросилась из окна, она эдак стервозно мне улыбнулась и налила стаканчик шерри, хотя нет, это была мадера, зато стопятидесятилетней выдержки, и сказала: «Давай-ка прикончим эту мадеру, это мадера Стива, и он всегда бесится, когда она кончается». А потом сказала: «Дорогуша, я не собираюсь выпрыгивать из окна, меня и без этого убьют».

– Что?

– Да. Именно это она и сказала. Она сказала, что такой у нее гороскоп. Сказала, что смерть ее будет чудовищной, потому что Венера вместе с Сатурном и Ураном находится в знаке Водолея. И хуже того. Расположение всех планет для ее знака Скорпиона очень дурное.

– Вы хотите сказать, что сегодня ночью ее убили?

– Я в этом убеждена.

– Она покончила жизнь самоубийством. Не забывайте, Гиго!

Она громко вздохнула.

– Стив, это ведь не вы ее убили? Скажите, не вы?

– Я ее не убивал.

– Стив, я так рада, что позвонила вам. А то я думала, что мне нужно позвонить в полицию. Но Блейк сказал, что расквасит мне нос, если я туда позвоню, и мои фотографии появятся во всех газетах. А раз сказал, то непременно расквасит. Он ненавидит мой поразительный нюх – однажды я учуяла на нем легчайший налет духов, хотя он после свиданья отправился в сауну и вернулся домой, благоухая, как березовая ветка. Но я учуяла запах духов и даже запах рук той негритянки, которая делала ему массаж. Как это находите?