— Сколько сейчас времени? — спрашиваю я.

Мой голос звучит тихо, хрипло. Я что, пила прошлой ночью? Мои подозрения подтверждает сохранившийся у меня во рту привкус несвежего виски, и мне приходится бороться с непреодолимым желанием вытереть язык уголком простыни. От одной мысли о бутылке Джека Дениэлса, я чувствую, как к горлу подступает тошнота. Не блевать. Только не блевать.

— Почти восемь.

Почти восемь? Черт! Я приподнимаю одеяло, чтобы встать с кровати. На мне нет нижнего белья. Замерев, я снова укрываю одеялом бедра. Я вижу, как он смотрит на мои колени, как в его голубых глазах мелькает что-то похожее на недоверие. Он делает шаг к кровати, и на одну ужасающую долю секунды я представляю себе, что он сейчас сорвёт с меня одеяло и увидит то, как я одета — вернее, не одета. И если это случится, он придёт в бешенство.

Однако тут решает вмешаться сама судьба. Спасибо тебе, вселенная. Я слышу жужжание рации, и из расположенной внизу кухни до меня доносится голос помощника шерифа Криса Маккалистера. Дэймон тоже его слышит и замирает на полпути.

Мы продолжаем сверлить друг друга взглядом, его пытливые глаза против моих, но тут радио снова с хрипом оживает. Тон голоса уже более настойчивый.

«Шериф Кинг, Вы меня слышите?»

— Внизу через пять минут, Кэсс, — с недовольным видом произносит Дэймон и, бросив последний взгляд на мои колени, поворачивается и уходит.

В следующую минуту я встаю с кровати и натягиваю на голые ноги новые трусики, от холодного воздуха моя кожа покрывается мурашками. Ган-Крик — самое холодное место в Неваде, а после Дня Благодарения станет ещё хуже. Скоро на перевале образуется лед, и ездить по нему будет опасно. Как и каждый год.

Как и в год аварии.

Кофе. Мне нужен кофе.

Я нахожу в одеяле свои скомканные пижамные штаны, словно их в спешке скинули. Скинули или сорвали, какая разница. У меня болит там внизу, и хотя большую часть самого действа я не помню, но довольно хорошо представляю, что произошло. Это было тихо, но уж точно не нежно.

Я тащусь вниз по лестнице, с каждым шагом у меня в груди усиливается чувство напряжения. По мнению моего отчима, опоздание — это смертный грех. Все должно быть идеально. Все должно быть вовремя. Всегда. Если вдруг что-то не соответствует установленному порядку, он раздражается. Если что-то идёт кувырком. Если что-то не вовремя. Я существо, у которого вечно всё кувырком, всё не вовремя и не по порядку.

У входа в кухню лестница заканчивается. У нас один из самых больших — и самых старых — домов в Ган-Крике, один из особняков первых золотодобытчиков. Все окна большие, прямоугольные и обрамляют вид на горы, пустынную тундру и снег.

На всё это прекрасно смотреть, если у вас хорошее настроение. Если же нет, то километры совершенно заброшенного пустого пространства только и ждут, чтобы поглотить вашу душу.

У меня плохое настроение.

— Эй, мечтательница, — говорит Дэймон, прерывая мои мысли.

Он потягивает кофе из старой кружки с Микки Маусом, которую купил мне дедушка, когда мне было одиннадцать, и мы с ним ездили в Диснейленд. Что-то кольнуло у меня внутри. Лучше бы ему не трогать эту кружку. Это, блядь, моя кружка. Лео в тюрьме, мама в коме, а теперь я даже не могу выпить кофе из кружки, которую подарил мне мой покойный дедушка. Мое унылое настроение становится просто поганым, вечно балансирующим на грани, и, почувствовав, как внутри меня закипает гнев, я крепко стискиваю зубы.

Я никогда не была склонна к приступам ярости, но я уже не та девушка, которой была до этого.

— Я приготовил тебе хлопья, — он выдвигает стул и указывает на него. — У нас десять минут.

Я делаю, как мне велят, всем своим видом изображая угрюмую падчерицу. Он все время говорит, что мне нужно сдерживать свой буйный нрав, но мой нрав — это всё, что от меня еще осталось. После аварии, после того, как Лео посадили в тюрьму, а мама просто ушла, во мне стало намного больше... злости. Я стала вздорной. Устраивала истерики. На людях.

«Тебе следует быть добрее к Дэймону, — не раз говорили мне люди. — Он поступает очень благородно, заботясь о тебе все эти годы, пока болеет твоя мать».

Пошли они на хер. Моя мать не болеет — она умирает. Мне двадцать пять лет, у меня мать с мёртвым мозгом, и я работаю официанткой в местной закусочной. У меня ничего не осталось. И мне нафиг не надо быть добрее.

Дэймон сидит напротив меня, красноречиво разглядывая нечёсаное воронье гнездо из светлых волос и мои впалые щеки. Его волосы, наоборот, хоть и короткие, но аккуратно причесаны, значок блестит, рубашка отглажена.

— Дерьмово выглядишь, дорогуша, — небрежно говорит он.

Я сую ложку в миску и сдерживаю рвотный порыв. Последнее, чего бы мне хотелось, это нечто полное молока и сахара. Моему несчастному желудку сейчас нужны сухие тосты или соленые крекеры, а лучше вообще ничего.

— А ты воняешь, как грёбаный сосновый лес, — бормочу я с полным ртом «Фруктовых колечек».

Запах его лосьона после бритья определенно не помогает моему желудку. Я смотрю на разноцветные хлопья у себя в миске и представляю, как плаваю где-нибудь в колодце или озере, как Карен. Не знаю, почему я вдруг подумала о Карен через девять лет после того, как ее обнаружили в колодце у Лео.

— Не выражайся, — прищурившись, говорит он. — Это не подобает воспитанной девушке.

Нажираться в хлам и трахаться посреди ночи, а потом ни хрена из этого не помнить — тоже не подобает воспитанной девушке, но об этом я не упоминаю. Моя жизнь стала бы довольно жалкой, заговори я об этом. Съев две ложки, я отодвигаю миску и встаю из-за стола в поисках кофе. Кофейник давно остыл, и оставшаяся в нем вязкая коричневая жидкость, мягко говоря, чуть теплая, но это лучше, чем ничего. Я вынимаю из шкафа другую кружку и ставлю ее на раковину. Глядя на блуждающего снаружи лося, я наливаю себе этого жидкого кокаина и делаю глоток.

— Ты снова похудела, — говорит Дэймон, прервав мои мысли и наблюдение за лосем. Тон его голоса становится мягче. — Меня беспокоит, что ты не ешь.

Он хочет, чтобы я доела. Я с большой неохотой снова сажусь на стул и ем хлопья, запивая их гигантскими глотками кофе, хотя практически уверена в том, что всё это напрочь лишено какой бы то ни было питательной ценности. Чтобы хоть как-то справиться с завтраком, я выпиваю две чашки кофеина, ни на секунду не отводя взгляда от ярко-голубых глаз Дэймона. Вот еще один пунктик, из-за которого он нервничает. Тарелки с оставленной едой и девочки, которые плохо кушают. Как-то он мне рассказывал, что в детстве ему никогда не давали хлопьев. Что он всё время голодал. И я должна быть благодарна за то, что он их мне купил. Знай он, что меня воротит практически от всего, что касается моих губ — за исключением алкоголя, конечно — он бы очень расстроился.

— На следующей неделе День Благодарения, — говорит Дэймон. — Ты купила индейку, как я тебя просил?

Я киваю. Я вру. Ничего я не купила. Потом куплю. Дэймон придерживается традиций, хочет жареную индейку и прочие атрибуты праздника. Ненавижу индейку. Честно говоря, я вообще ненавижу еду. От того немногого, что я для видимости ем, я избавляюсь при первой же возможности. Приятно контролировать хоть какую-то часть своей жизни; и, кроме того, чем я худее, тем меньше у меня сиськи и задница, тем меньше ко мне внимания со стороны мужчин. Я уже почти андроген со скулами, которыми можно резать стекло. За исключением длинных волос, с которыми я не могу расстаться, и сисек, которые, хоть и небольшие, но никак не хотят исчезать полностью, как бы я ни ограничивала потребление калорий.

— Забрать из аптеки рецепт?

— Да.

Я как всегда оставила его на столе в прихожей.

— Ты наколола дров?

У меня от неожиданности скрутило живот. Черт. Я всю неделю ходила в состоянии непонятной тревоги, чувствуя, что что-то забыла.

— Я собираюсь заняться этим сегодня вечером, — быстро отвечаю я. — Я была занята покупками.