бранников, которые считают своим долгом написать и больше ни за что

не бороться, нуждаются в признании, в том, чтобы их поняли, чтобы их

оценили, стало быть – во влиянии. Я прекрасно помню, когда перед нача-

лом нашего российского периода какой-то значительный, первоклассный

актер (не буду называть имя, чтобы никого не обмануть), когда его спро-

сили, мол, что же вы, так сказать, в такой низкопробной рекламе снялись,

ответил: «Это моя профессия». И когда зашел разговор о том, что было

при той власти, что – при этой, он просто так и сказал, что эта власть –

лучше, потому что платят больше. О том, что разные гонорары, я узнала

282

поздно, когда советская власть кончилась. Вот эта борьба за гонорары, за

переиздания – это была мощная такая практика. Надо сказать, писатели

в ней участвовали, когда считали строчки за каждую копейку гонорара –

я бы хотела этого не знать, но это всегда было. Между прочим, вот эта

борьба за гонорары, за тиражи – это, товарищи, борьба за влияние. А раз

борьба за влияние, значит, я на многое пойду в контакте с властью, ибо

самое большое влияние будет тогда, когда я этой властью буду замечен.

Ю. К.: У Мандельштама это проговаривается, он тоже прикопался

к власти, шел к ней, есть факты. Любая власть отвратительна, как руки

брадобрея, посмотрите на руки власти.

М. Н.: Он вступал с ней в отношения несколько раз. Нет, дело в том,

что тут есть такая старая-старая обида русской интеллигенции, которая

никогда не занимала в нашем российском раскладе такого места, на ко-

торое она могла всячески претендовать. Они ведь никогда не были ду-

ховной элитой или советниками – ничего подобного! Они где-то всегда

были очень даже вытиснутыми! И вот обида эта даже очень срабатывала.

Ну, что касается советской власти, я говорила, что все было абсолютно

честно: чем я активнее, тем лучше я оплачен, тем лучше я замечен и т. д.

Если ты нейтрален, то и к тебе – нейтрально. Если ты против, то и они

против тебя. Тут все совершенно понятно, поэтому я вам так скажу: у че-

ловека выбор был – пожалуйста, выбирай! И люди выбирали.

Е. Д.: Ни у Мандельштама, ни у Ахматовой не было никаких идео-

логических, политизированных текстов.

Ю. К.: Нет, Лена, это не так, не совсем так.

М. Н.: Нет,  это  не  политические.  «Мы  живем  под  собою,  не  чуя

страны…» – это верх гуманизма.

Е. Д.: Они появились уже после контактов…

Ю. К.: Он хотел выжить и написал оду Сталину!

М. Н.: Что  касается  Сталина,  обратите  внимание  на  исторические

факты: фигура Сталина привлекала очень многих и у нас, и за рубежом.

И это можно понять.

Ю. К.: Он написал «Мы живем под собою, не чуя страны…», за это

он был арестован, за это его месяц целый мучили в тюрьме, сожгли ему

глаза, свели с ума, отправили в Чердынь. Он выбросился со второго эта-

жа – вывихнул ключицу. Перевели в Воронеж хлопотами друзей… По-

том, когда он понял, что приходит конец, написал оду. Это факт, я знаю,

все знают. И он написал не оду, а инвективу. Это получилась инвектива.

Он опорочил Сталина – вот в чем дело. То есть талант не дал ему солгать.

А, кстати, Бродский отмахнулся от своей земли. И Ахматова вовсе не со-

283

трудничала с властью: она хотела спасти Льва Николаевича, сына своего,

в ноги падала.

М. Н.: Ну что касается «спасти сына своего» – надо писать и падать!

Ю. К.: Так это понятно, я же не осуждаю ни его, ни ее.

Е. Д.: Ну вы же сами сказали так: «Кто нейтрален, к тому нейтраль-

но и относятся». А Бродского за что?

Ю. К.: Нет, Бродского совершенно справедливо: за то, что колхоз-

ный строй критиковал.

М. Н.: Самое главное – чтобы человек не начал думать сам. Если на

то пошло, то ничто с такой мощностью не заставляет человека думать

самостоятельно, как поэзия.

Ю. К.: Вот,  господа,  смотрите!  Вот,  советская  власть,  вот  уровень

некий… Вот появляется человек, который начинает ее ругать.

М. Н.: Ну что! Конечно!

Ю. К.: Потому что это и есть тирания. Бродский уезжает. А Тихо-

нов спрятался, Тихонов же талантливейший поэт, у него были блестящие

книги. Тихонов ниже ростом стал – вот и все. А Ахматова высилась, Пас-

тернак выделялся, Мандельштам возвышался.

М. Н.: Нет, вы знаете, дело-то в том, есть ведь люди, которых испу-

гать просто нельзя.

Ю. К.: Да, Ахматову нельзя испугать.

М. Н.: Вот нельзя – и все!

Ю. К.: Вспомните  разговор  с  английскими  студентами,  которые

приехали в Ленинград и вызвали Михаила Михайловича Зощенко и Анну

Андреевну.  И  провокационный  вопрос  был  такой:  «Как  вы  относитесь

к постановлению 46-го года о журналах «Звезда» и «Ленинград»? И что

ответила  Ахматова:  «Я  полностью  согласна  с  критикой  в  этом  поста-

новлении». Что сказал Зощенко: «Я – не согласен!» Зощенко погиб. Она

опять, не знаю, ради сына, ради традиции. Потому что, если бы она по-

гибла, сын погиб, это однозначно.

М. Н.: Это 46-й год, товарищи.

Ю. К: Ну да, это был не 46-й, это был уже 48-й… Страшное время

было. М. Н.: 48-й. Если взять и посмотреть ситуацию в стране – Боже

мой!.. Ю. К.: Тот же самый Платонов подметал тротуары.

М. Н.: Ну это, говорят, придумано. Это была такая легенда, которую,

если даже ее не было, стоило придумать.

Ю. К.: На  самом  деле  он  сидел  с  умирающим  от  туберкулеза  сы-

ном – вот чем он занимался.

284

М. Н.: Тогда лучше гораздо мести мостовую.

Ю. К.: Это трагедия Платонова – умирающий сын.

М. Н.: Что касается кочегарки и подметания улиц – ничего страшно-

го. Ничего! И сами люди, делающие это, нисколько не относились к это-

му как к гонению – ничего подобного!

Ю. К.: Ну вот смотри, я  в 81-м году – в принципе тогда была со-

ветская власть суровая – стал преподавателем в университете, я не сидел

в кочегарке. Это хорошо или плохо? Ну я имею в виду, это не сотрудни-

чество с властями?

Е. Д.: Ты талантливый, мудрый.

Ю. К.: Нет, ну что значит талантливый, мудрый?

М. Н.: Никому не нужны талантливые и мудрые.

Ю. К.: Майя знает, какой я был мудрый. Полный дурак был.

М. Н.: Нет, ну не то, что дурак. Талантливый был, мудрый еще не

был. Е. Д.: Но главное – в науку пошел. Это самое главное.

М. Н.: Ты был прекрасен, как орхидея. Сам собой был хорош – это

поразительно.  Посмотришь  на  его  отца,  его  мать  –  товарищи!  Божий

промысел! Орхидея, красавец, жуть, как хорош собой. Пластика! Как он

бежал! Просто поразительно. Ну такие долго не живут! Среди всех, так

сказать, талантливых дураков, безбашенных в университете были два че-

ловека, которые отличались самым основательным, самым феноменаль-

ным,  таким  совершенно  неподдающимся  никакой  редакции  упорством

в деле, которым будут заниматься, – это ты и Саша Верников.

Ю. К.: Для меня стихи – это самое главное в жизни.

М. Н.: Ну вот! Ты и Саша Верников. Даже что касается Жени Каси-

мова, уже тогда было понятно, что… Женя был такой человек незлобный,

вполне приятный, контактный, вообще, очень милый. Но, допустим, он

мог писать рассказ про старуху и тут же, допустим, про яблоню красивое

стихотворение. И тогда уже можно было понять, что это не будет для него

ведущим. Вот это было просто видно. И еще вот как-то всегда читаешь –

это Сережа Кабаков и зачеркнуто, зачеркнуто – это у нас национальное.