товарищ все добивался его, чтобы он посмотрел его философские сочи-

нения. Ну, в конце концов, он взял, посмотрел, и когда тот пришел к нему

и робким голосом спросил: «Ну что? Что вы можете сказать о моей рабо-

те?», тот совершенно спокойно, глядя ему прямо в глаза, сказал: «Ну я,

вообще-то, такой … не читаю». Вообще совершенно классно! Все тихо,

спокойно, не повышая голоса. Все все поняли. Больше никто не приста-

вал. Но это надо уметь. Ну вот если бы это сказал Юра, на него бы чело-

век очень обиделся… Ну просто человек настолько уникальный, само-

бытный, что ничего похожего нет! Он потом сказал, что это было сказано

в плане чисто жанрового определения с такой же интонацией, как если бы

он сказал: «Я пьес не читаю вообще».

Е. Ш.: Юрий  Павлович  Казаков  –  это  продолжение  традиций  рус-

ской прозы?

241

М. Н.: Юрий  Павлович  Казаков  –  просто  русская  проза.  Военная

проза стоит несколько особняком, поскольку здесь есть то, что удержи-

вает  на  хорошем  уровне  любое  прозаическое  произведение:  судьба  че-

ловеческая  и  судьба  народная.  Все  совпало.  Вот  существует  «Василий

Тёркин», про которого Бунин сказал, что это гениально. Но жанрового

определения «Василию Тёркину» я дать не могу; это, конечно, не поэма.

Что это такое? – это просто «Василий Тёркин». Военная литература стоит

как бы особняком. Я к ней всегда хорошо относилась. Там есть интерес-

ные вещи. Отношение к природе, к врагу, к отечеству – все в ней есть.

Эти  главные  магистральные  линии  русской  литературы  совпали  в  ней.

Единственное, что особняком стоит – «Повесть о настоящем человеке»,

потому что это вещь, сделанная на заказ, на потребу. Она сработала, в ос-

нове ее лежит жизненная правда, но она стоит особняком. Или, допустим,

такая вещь, как «Молодая гвардия», когда сказали Фадееву усилить роль

коммунистической партии. Он берет и усиливает. Вот это трудно понять,

хотя само по себе, когда шестнадцатилетние дети принимают мучениче-

скую смерть, это совершенно достаточно для того, чтобы получилась хо-

рошая книга.

Что касается послевоенной литературы… Такие книги давно забы-

ли.  Я  не  верю,  что  силу  духа  поддерживают  такие  вещи.  Что  касается

«Белой березы», ну это такая придуманная вещь… Заметьте еще, что по-

сле войны начали заново издавать русскую и зарубежную классическую

прозу. Но я не осуждаю послевоенную прозу и такие вещи, как, скажем,

«Товарищ Анна»: было полно одиноких баб, которые хотели читать про

женскую судьбу. Там ведь было про человеческие отношения: про лю-

бовь, про семейную жизнь… Ничего такого бесчеловечного, никакой во-

пиющей пошлости или подлости там не было. Это было просто… да про-

сто не Лев Толстой и не Достоевский.

Что касается Гроссмана, я о его книге даже говорить не буду, она для

меня отпала от корпуса военной литературы, так как была написана на-

много позже, когда общественное мнение начало меняться: поначалу, ког-

да магия победы держалась, на человеческие отношения смотрели сквозь

это, а потом это все изменилось. Люди, которые родились после войны,

на это смотрели по-другому. Заметьте, это они начали читать Евтушенко

и Вознесенского, а не мы. Мы понимали, что они выполняют другую ра-

боту. Мы чувствовали разницу между этим и, скажем, Тютчевым, Пуш-

киным,  Лермонтовым…  За  нами  была  война  и  победа,  а  за  ними  –  не

была. Они ждали перемен и по ним страдали. Жизнь тогда была сильно

не такая, какой нам ее сейчас описывают. Это была жизнь, наполненная

смыслом, любовью, хлопотами, заботами. Да, она происходила в жесто-

242

чайших условиях, но вовсе не каждая минута ее была наполнена идеоло-

гическим смыслом. И то, что я люблю Петю или Колю, для меня всегда

было важнее, чем то, что сказали на съезде партии. Это жизнь. Жизнь

всегда побеждает. Когда я, например, читаю «Кысь» Татьяны Толстой –

ну не знаю. Это никакая не доблесть – оплевать то, что давно побежде-

но и отмерло. В той жизни какие-то жизненные пределы и высоты были

ничуть  не  ниже,  чем  в  нынешней.  Предел  человеческой  любви,  муже-

ства, доблести и терпения был гораздо выше. Те люди были нацелены на

то, чтобы жить, растить детей. Помните, я про занавески рассказывала?

Бабы встали на смертный бой, чтоб наполнить жизнь красотой. А потом

это все было объявлено пошлостью и осмеяно. Напряжение жизни было

ничуть не меньше. То же самое касалось чтения – всегда, во все времена:

и во времена Гомера, и тогда, и сейчас были люди, которые различали

плохую литературу и хорошую.

Что касается Юрия Казакова, это очень хорошая классическая рус-

ская проза, но это, товарищи, рассказы. Я считаю, что его можно спокой-

но упоминать рядом с Буниным. К тому же он, вне всякого сомнения, лю-

бит то, о чем пишет. Он обо всем пишет очень деликатно… Нет, писатель

очень хороший, что тут скажешь. Все это очень хорошо читать, потому

что это писал наш человек про нашу землю. И мне это очень нравится.

Ю. К.: Теперь, может быть, о Симонове? О прозе его?

М. Н.: Когда  Симонов  написал  «Живые  и  мертвые»,  это  читалось

просто нарасхват по той простой причине, что наш читатель был приучен

к тому, что в литературе можно вычитать что-то такое, что тебе не скажут.

Он описал начало войны: это же безумный ужас. Наверное, правильно,

что об этом никто не говорил в сорок втором, в сорок третьем… Навер-

ное,  правильно.  Потому  что  когда  тебе  приходит  извещение,  что  муж

твой или сын без вести пропал… Притом наше отступление и бегство

было ужасным. К тому времени, как объявили войну, мы уже четыре часа

вели бой. Да почитайте у Жукова… Какого ранга была рассеянность! Те-

перь мы, понимаете, можем все это объяснить. Скажем, такие командар-

мы, как Ворошилов и Будённый, красные кавалеристы, совершенно были

не приспособлены воевать в условиях этой войны. Отступали мы очень

быстро, сдали все… Но в это же самое время была Брестская крепость.

Но именно в это время была допущена блокада Ленинграда… А в целом

растерянность была полная, да… Это потом мы научились воевать, и во-

евали просто классно! Про некоторые операции – просто наслаждение

читать, как это все было задумано.

Что касается Симонова, люди привыкли ему доверять: «Жди меня,

и я вернусь…», «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…» – это все

243

было известно, это учили в школе. Но тогда еще не были известны под-

робности, которые наши пишущие товарищи должны учитывать. Скажем,

как он снимал посвящения, потому что разлюбил. Мелочный, дурацкий

поступок. То, что он хорошо относился к Сталину, это принимали, а то,

что снял посвящения, – не простили. Это нехорошо.

Но сейчас его книга к числу читаемых не относится. Несмотря на то,

что военная тема до сих пор востребована. А «Живые и мертвые» – это

мы все знаем.

Ю. К.: А Владимир Богомолов?..

М. Н.: Ну, Богомолов что сделал? Он, с одной стороны, обладал уни-

кальным материалом, но из него получился действительно очень хоро-

ший  писатель,  который  все это  смог выстроить,  удержать.  У  него  есть

рассказ про солдата, который стоит несколько часов под дождем и не име-

ет права пошевелиться, он уже потерял счет времени… И потом выходит

девочка, ребенок, и вот она там кружится, играет, а потом вбегает в дом.

И  ему  без  нее  стало  скучно.  Ну,  это  просто  очень  хорошо!  Вот  война,

а вот человеческая душа. Таких вещей, кстати, у него очень много, он во-

обще это делать умеет.

Ю. К.: Богомолов, Воробьёв – да, хорошие писатели. Кондратьев…