Ю. К.: Давай о книгах поговорим.

М. Н.: Ну давай.

Ю. К.: Самая первая книга как вышла?

М. Н.: Первую  мою  книгу  сделала  Эмилия  Ивановна,  Эмма  Бояр-

шинова. Она очень хорошо ко мне относилась. За это, правда, ее уволили

с работы. Но она не любила об этом говорить, потому что была очень

достойным, в высшей степени порядочным человеком, и, как всякий по-

рядочный  человек,  она  никогда  бы  не  согласилась  носиться  со  своими

страданиями и гонениями. И поэтому она не любила об этом говорить.

Ю. К.: А Эмма полюбила твои стихи, да?

М. Н.: Эмма стихи мои любила, она и ко мне относилась так…

Ю. К.: А где она тебя откопала?

М. Н.: Ну тогда ведь все друг друга знали. Эмма вообще была че-

ловек,  жизненный  опыт  которого  достоин  изучения  и  максимального

уважения.  Я  с  ней,  в  общем-то,  не  была  согласна  только  в  одном:  она

полагала, что писание стихов – это миссия… Я же полагала, что это ис-

ключительно мое личное дело.

Ю. К.: Правильно.

М. Н.: Притом я полагала, что именно так полагали Мандельштам,

Блок… И больше того: иначе полагать нельзя. Вот это мое личное дело,

218

я сама за это отвечаю. И прав Арсений Тарковский, который писал о том,

что когда человек думает о читателе, он пропал.

Ю. К.: Это Блок сказал.

М. Н.: Да?  Ну,  значит,  он  повторил.  Это  совершенная  правда.

Но Блок, если уж на то пошло, был идеально воплощенный поэт. И по

образу жизни, и по внешнему виду – по всему внешнему рисунку роли.

К тому же он красавец! Это чрезвычайно важно для поэта. Блок очень

любил Озерки и ходил туда гулять, а это очень далеко, просто жутко дале-

ко – это километры, километры, километры… И он все пешком. Я спроси-

ла как-то у одной старой женщины: «А почему он пешком-то туда ходил,

если так далеко?» Она говорит: «Так ведь любил…» И правда! Я поняла:

шел, потому что любил! Это исключительно блоковское решение, я была

безумно рада, что есть люди, которые до сих пор это слышат и считают

это законом: «Потому что любил». Так вот Эмма была человеком жесто-

чайшего нравственного закона, что я считаю правильным.

Ю. К.: Что значит «жесточайшего»?

М. Н.: Это значит, что для меня есть закон, который нельзя нарушать

ни в коем случае. Допустим, нельзя бросать своих родителей. Нельзя бро-

сать своих детей. Этого делать нельзя! Спроси меня хоть на Страшном

суде: любовницу бросить можно? Я отвечу: да ради Бога! Если она от

этого никаких безумных страданий не претерпевает, если дети не оскор-

блены, да ради Бога! Не это важно. А вот что касается какого-то униже-

ния разрушительного, которое вносит в твою семью погибель и разлад,

вот этого делать нельзя. Главным образом, я повторю, ни в коем случае

нельзя оставлять своих родителей, особенно когда они старые, и детей.

Потому как это точное соблюдение горизонтали-вертикали: связь  дети–

родители–дети–родители нарушаться не должна. Если она разрушает-

ся,  то  разрушается  связь  времен.  А  что  касается  горизонтальной  связи

(жены–мужья–любовники и т. д.), это более сложная связь, она работает

в гораздо более сложном режиме. Вот здесь договориться невозможно.

Надо просто исполнять закон.

Эмма считала, что законы ненарушаемы во всех проявлениях. И надо

сказать, что она прощала и себе, и людям совершенно все. Я всегда го-

ворила, что если ты любишь человека, то простишь ему совершенно все.

Но с другой стороны, ты никогда не полюбишь человека, если он корыст-

ный, мстительный, мелочный, завистливый. А если он не такой, так чего

его не простить-то! Ради Бога, сколько угодно.

Вот Эмма была в этом отношении гораздо более строгих правил. Ис-

полнение этих строгих правил вгоняло меня в трепет. Она очень любила

Борю Марьева, она его любила как человека, она его любила как явле-

219

ние, она его почитала как поэта (несколько переоценивала, тем не менее

она считала так). Но я, с другой стороны, ее понимаю, потому что, я уже

об этом говорила, он действительно много сделал для напряжения лите-

ратурной жизни города, для того чтобы город осознал, что такая жизнь

в нем вообще есть. И она к нему относилась с жутким пиететом. Однаж-

ды Боря Марьев написал заметку о какой-то книге (тогда было принято

откликаться на все вышедшие книги), а людям, которые это курировали,

показалось, что это слишком хорошо, и тогда Боря смягчил, исправил,

сделал, чтобы это было не слишком хорошо. Эмма с ним не разговарива-

ла, не здоровалась несколько лет.  (Смеется.) Мне – абсолютно все равно.

С другой стороны, я ей говорила, что если бы это сделала она, я бы по-

другому отнеслась, потому что я знаю, какой она человек, но я знаю, ка-

кой человек Боря…

Она вела многолетнюю постоянную переписку со многими людьми,

которые писали стихи на уровне ниже среднего, у которых не было воз-

можности общения, некоторые из них были прикованы к постели. И вот

она на протяжении многих лет тщательно все это анализировала, притом

никто об этом не знал, никогда эта работа не афишировалась. Скажу та-

кие беспощадные слова, но это правда: ее голос, ее поэзия – это вечное

девичество, это страшный ужас, оставленный нам Второй мировой во-

йной, когда из целых выпусков в школе не оставалось мальчиков. И эти

хорошие,  добродетельные,  нравственные,  душевные  девушки,  готовые

любить своих детей, так и умерли с этими своими качествами… Этот ге-

роизм никем не был замечен, были замечены только воинские подвиги.

Если б вы знали, что из себя представлял нравственный закон того време-

ни!.. Это было ужасно. Сколько было женщин в то время, притом хоро-

ших, способных родить здоровых детей, но никого на них не было – они

немыслимо придерживались нравственного закона: вот она бы сдохла, но

на чужого мужика она бы не позарилась!

Я знавала одну женщину, которая многих выручила в войну, она за-

нималась подпольными абортами… Тогда за это была тюрьма, и тем не

менее она устроила в такие места нескольких женщин… Так вот она ни-

когда никому ничего не сказала о том, что она делала, потому что дети

не должны знать этого, мать в глазах ребенка должна быть совершенно

чиста. И  она  никому никогда…  Притом она  ругала их  всю жизнь:  они

были для нее такие-сякие, потаскухи – как только она их не крыла, но она

их ругала одна в своем саду, в огороде на гряде. Но никто никогда этого

не слышал, это было страшной тайной, которую никогда никто не должен

был узнать, потому что у них дети. Мораль того времени – это одна из

страшнейших бед.

220

Эмма  была  скромной,  деликатной,  мужественной  –  это  все  было

оттуда.  Если  взять  с  кем  она  общалась,  ее  подруги,  девочки,  которые

в 17– 18 лет ушли на фронт санитарками, – очень хорошие женщины, они

не заслужили того, что им выпало… Эмма своих подруг очень любила.

Они вместе пели, Эмма им играла на гитаре… Я была их сильно моложе,

мне этого не досталось. Мы из тех, кто выжили не чудом, мы должны

были выжить, иначе, если бы мы погибли, зачем нужна победа в войне?

Мы, дети, которые выжили, мы могли встать и все это восполнить, под-

нять. Эмма была человек из прошлого поколения.… Это была героиче-

ская позиция, это была очень тяжелая участь. Ну, хотя бы ребенок был!..

Я знала одну медсестру, которая от раненых троих детей родила: один

мальчик славянский, другой кавказский, третий вообще какой-то… Они,

как ни странно, были похожи друг на друга, погодки, стояли друг за друга