У нас считают на дома». Я: «Ну и сколько у тебя домов?» Он: «Ну, в го-

роде один и еще где-то в провинции». Дальше он стал рассказывать, что

у них там все растет, но самое вкусное растет у нас. Оказалось, самое

вкусное – это земляника. Я говорю: «А где это – у вас?» Оказалось, что

его отец – губернатор. Но ему здесь очень нравилось, ему не хотелось

уезжать. Этого человека привел Барый. Барый живет в Москве. Он при-

надлежит к числу тех людей, для которых это важно. Здесь для него был

перевалочный пункт.

Что касается Валеры Мухачёва, он уехал отсюда по причинам глу-

боко уважительным: он оставил одну семью, другую… И вот эта третья.

Ю. К.: Мальчик у него очень красивый был… Ангел просто.

М. Н.: Ну, Валера сам был очень хорош собой. В нем была тонкость

какая-то, черные кудрявые волосы и глаза цвета топаза. Мальчик у него –

второй – в консерваторию поступил, а третья у него – девочка. Валера

был с Андреем Танцыревым в паре. Кстати, очень эффектная пара. Вале-

ра высоко ценил Танцырева. Настолько высоко, что как-то так относился

к своим стихам… Зря, в его стихах были интересные вещи.

Но  он  ушел  в  прозу  и  делал  там  то,  чего  в  стихах  делать  нельзя.

А в прозе он ушел в воображаемое, фантазийное пространство, постро-

енное  изысканно,  умно,  красиво.  И  перешел  он  на  большие  объемы,

в  стихах  это  невозможно.  Если  его  большой  роман  прочесть  целиком,

там можно усмотреть очень интересные идеи. Особенно композиционно:

один сюжет прорастал в другой, одно содержание переходило в другое.

Этот роман для общения с читателем был сложен. К тому же наклевы-

вался читатель, который будет читать Донцову и Акунина. Если сейчас

считается, что Акунин – великий писатель, то тут уж надо сливать воду…

Как у него дела в Москве, я не слышала. С ним поддерживает от-

ношения Костя Мамаев. Но ни о каких его успехах литературных я не

слышала. Да и в Москве с этим сложно.

Ю. К.: А у Валеры в прозе не было чего-то от Набокова?

М. Н.: Валера  целиком  находился  в  пространстве  вымышленном,

воображаемом. А Набоков в совершенно реальном, живом пространстве

располагался.

Ю. К.: Как ты относишься к Набокову? Я его не люблю.

139

М. Н.: То, что он написал на английском, мне не нравится. Меня сво-

дит с ума, когда русского писателя надо переводить на русский с англий-

ского. Кроме того, там постоянно есть такие штучки, нужные для того,

чтобы удержать внимание читателя, шокировать его. Он очень умный че-

ловек, и первые его вещи, написанные на русском языке, говорят о том,

что это большой писатель, не нуждающийся в этих штучках. Ни в «Даре»,

ни в «Других берегах», ни в «Защите Лужина» этого нет, потому что ему

этого не надо.

Ю. К.: И в «Даре» это есть. Если читаешь его на пятый раз, пони-

маешь, что он и тут аттракцион тебе устраивает. Когда там идет чистая

лирика, а потом появляются драки Чернышевского с Добролюбовым…

Это  мерзко,  по-моему.  Он  постоянно  немного  нечестно  поддерживает

внимание читателя.

М. Н.: Чернышевским  и  Добролюбовым  я  интересуюсь,  потому

что это наша история. Про этих товарищей можно было многое сказать.

А те штучки он придумывал для развлечения.

Ю. К.: Кто-то, не помню – кто, называл Достоевского журналистом.

Кто больший журналист – Достоевский или Набоков?

М. Н.: Ой, не знаю.

Ю. К.: Ну ты Набокова любишь?

М. Н.: Я Бунина люблю.  (Смеется.)

Ю. К.: А стихи Набокова?

М. Н.: Стихи лучше прозы.

Ю. К.: Он, когда умирал, сказал, что он – поэт. Не прозаик.

М. Н.: Ну и Бунин тоже.

Ю. К.: У Бунина проза выросла из стихов.

М. Н.: Я полагаю, что твоя задача жутко трудная. Мне как-то пред-

лагали  написать  книгу  о  Бажове,  я  отказалась,  поскольку  я  не  уверена

в том, что то, что я напишу, нужно еще кому-то. Писать, конечно, лучше

от первого лица, это обеспечивает максимальную свободу моего отноше-

ния к материалу. Но тут очень трудно быть объективным, трудно отобрать

материал.

Ю. К.: Объективным трудно быть в отношении?

М. Н.: Да. Это трудно.

Ю. К.: Можно впасть в апологетику или, наоборот, в отрицание.

М. Н.: Я тебе могу рассказать про собственную жизнь, и будет что-

то невероятное. И это будет чистая правда. Можно рассказать историю и

попроще, и она тоже будет правдой. Но есть вещи, о которых говорить

нельзя.  Если  я  на  себя  со  стороны,  с  высоты  своего  возраста  смотрю,

я вижу, что я – явление нестандартное. Потому что я никогда в жизни не

140

ходила ни на один вечер, ни какие танцы, ни в какие салоны, я никогда

не красила губы, не надевала белое венчальное платье… Эта часть жизни

меня никогда не интересовала. Зато меня волновали другие вещи, кото-

рые других не волнуют совершенно. Нет, например, разницы между тем,

как я люблю живого человека и Лермонтова.

Ю. К.: Ну что, о чем поговорим? Можно поговорить о работах тво-

их,  о  библиотеке,  можно  поговорить  о  поэтах  XVIII  века,  можно  что-

нибудь про хозяйство.

М. Н.: Про  поэтов  XVIII  века  потом.  Надо  сказать,  что  Россия

XVIII века, товарищи… Ой, Боже мой! Какие люди! Титаны! Титаны со-

вершенные!  Какая  роскошь!  Какая  богатая,  немыслимая  страна!  Какие

дворянские усадьбы! Какое богатство! Это вам не во Франции, не в Ита-

лии строить, у нас тут лед и снег. Все: мосты и острова, пруды, система

каналов – какая роскошь! Просто что-то невероятное. Само по себе про-

мышленное освоение Урала – что-то невероятное. Больше, мощнее, чем

в XVIII веке, мы, пожалуй, никогда не бывали. Надо сказать, что вот это

русское отношение, что я и земля – это одно целое, и разрыв невозможен.

Вот тогда все это и было! Ну, просто очень здорово! Но, между прочим,

тогда уже пошли все эти масоны и так далее, вот уже тогда началось де-

ление на славянофилов и западников. Но XVIII век – просто блистатель-

ный век у нас был, это верно! А люди какие… Потёмкин! Боже мой! Это

что-то! Невероятное что-то, да!

Ю. К.: Я знаю три места, где ты работала, – это библиотека, журнал

«Урал» и гимназия.

М. Н.: Ну, в библиотеке я работала очень долго.

Ю. К.: Я даже помню, мы ходили туда.

М. Н.: Да. И надо сказать, что сейчас, когда приходит книга, и на ней

уже напечатаны все шифры, аннотация, она, согласно этим данным, ста-

вится на полку, в библиотеках сидят люди, которые книг практически не

читают. Я вот несколько раз пробовала обратиться с каким-то вопросом

в библиотеку Белинского, и выяснилось, что они книг просто не читают.

То есть сейчас работа в библиотеке – чисто механическая работа.

Как-то тут однажды к нам приезжал советник Клинтона. Он заведо-

вал библиотекой Конгресса, а поскольку, как оказалось, его личный инте-

рес – это история русской интеллигенции, мы с ним весь день проездили

в  машине  (я  ему  что-то  показывала,  говорила),  и  вот  я  выслушала  его

интересное мнение, с которым всецело согласна, что отличие библиоте-

карей нынешнего пошива – механическая расстановка книг и механиче-

ская по заявке их выдача – от тех библиотекарей, которые были раньше,

огромно. Раньше были библиографы. Такого глобального профессиона-

141

лизма, который был у библиографов, сейчас просто нет. Мы когда работа-

ли в библиотеке, я была там единственным человеком, который читал все.

Вот все книги, которые привозили в библиотеку, все журналы, а также