Только грянула труба
с поднебесья –
и доныне
не отплакалась судьба
на божественной латыни.
Между небом и землей
ходит, плачет, как живая,
к камышиночке сквозной
страшной правдой припадая.
462
5.
…Взошли мои плеяды…
Сафо
Он трудно отходил.
И, говорят,
в последний час за муками своими
не мог припомнить царственное имя
седьмой сестры в созвездии Плеяд.
Познавшего тщету земных трудов,
готового к забвению и свету,
зачем его тревожили приметы
других печалей и других миров.
Ужель душа, спаленная дотла,
последней волей память напрягая,
заботилась, чтоб правда нежилая
желанным словом названа была?
О чем он перед смертью тосковал?
Великий Цезарь, брата провожая,
седьмое имя – Майя, Майя, Майя –
зачем ему вдогонку не назвал?
* * *
Судьбу не пытаю. Любви не прошу.
Уже до всего допросилась.
Легко свое бедное тело ношу –
до чистой души обносилась.
До кухонной голой беды дожила.
Тугое поющее горло
огнем опалила, тоской извела,
до чистого голоса стерла.
* * *
Г. Ш.
1.
Уж как мы тебя хоронили…
Как время, стояли кругом.
На горькую степь положили,
закрыли небесным рядном.
463
В пустое гнездо опустили,
лицом на недавний восход,
слова и заветы забыли
в надежде, что степь отпоет.
Но враз онемела природа.
И долгое горе навзрыд
сквозь наши остатние годы
и вдовые души летит.
2.
Был живой и молодой
с молодыми и живыми.
А какой он был со мной? –
А такой же, как с другими.
О погоде говорил –
все старухи молодели.
По дороге проходил –
облака над ним редели.
3.
Грешным он был человеком.
Грешным. Живым.
Оттого
мне до скончания века
Будет беда без него.
Будет сухая забота,
в честном пиру – маета,
в теплом дому – непогода,
в долгой степи – теснота.
Если работа – поденка,
если удача – пустяк.
Не наглядеться вдогонку,
не докричаться никак.
Он, как залетное горе,
как разговор в темноту,
как лебединое море –
белое и на лету.
464
4.
Ничего не оставил –
ни примет, ни речей,
никого не ославил –
потому и ничей.
Без названья и срока
никуда, никакой,
перелетной дорогой
прошумел над землей,
как щемящая нота
не для нас и для нас,
просиял, как погода,
обогрел и погас.
5.
А был, как большая дорога –
так явственно виден и слышен.
Как время растащен по крохам.
Как утренний воздух раздышан.
По вдохам, по крикам, по строчкам
как вечное солнце растрачен…
Подружки твои одноночки
до смерти тебя не оплачут…
Привыкли в железных объятьях
спасать соловьиную душу…
Твои собутыльные братья
до смерти беды не осушат.
Молчим на пожизненной тризне,
сжимая сгоревшие губы.
Стоим при тебе, как при жизни,
избранники и однолюбы.
* * *
Я пишу ниоткуда, потому что живу нигде,
я забыла твой адрес, но письма еще доходят,
ни жива, ни мертва, не сгорела в лихой беде,
потерялась, как серый солдатик в ночном походе.
465
Моя долгая верность выцвела, как платок,
мое юное горе прошло – и уже не жалко,
я прошла за тобой столько ближних и дальних дорог
зимней птицей, жилицей, ночлежницей и постоялкой.
Рядовую, уже никакую мою беду
непростительно было б вместить в наградные списки –
только в общую землю, под небо, ветлу, звезду,
и уже никогда под строгие обелиски.
Прожила – ты скажешь. Не знаю. Прошли года,
провожала, встречала, жалела, была, сказала,
и останусь нигде, ниоткуда, сейчас, всегда
незаметной подробностью станции и вокзала.
Разговоры со степью
1.
Серая, как песок,
бабка в степи кружит.
– Это какой цветок?
– Синенький, – прошуршит, –
как водяной исток.
Матушке тяжело –
ишь, расцвела не в срок –
с дождичком повезло…
Ох, не пронять дождем
эту сухую стать.
Не обороть умом,
войлок не продышать.
Только врасти травой
в ржавчину, шерсть и мех,
ухнуться с головой
в животворящий цех,
не в молодую страсть –
в непроходимый зной,
и навсегда пропасть
в музыке скобяной.
466
2.
– Где твой глубокий дом,
каменный перевоз,
где ты? –
Кругом, кругом
cтепью насквозь пророс.
– С камешком на уме,
с денежкой за щекой,
где ты? –
Во тьме, во тьме,
в памяти лубяной.
– С белым веслом в руке,
в узкой ладье, ко дну,
где ты? –
В песке, в песке,
вытянувшись в длину.
Всюду –
в ночи, в степи,
в недрах сухой реки.
Не надрывайся, спи,
горло побереги.
Всюду –
кругом, кругом,
в долгой траве, в песке,
в белом известняке,
в омуте меловом.
3.
Птицей бессонной в степи мечусь,
черной землей дышу.
Матушка, не о себе молюсь,
не за себя прошу.
Не отвергай запоздалый крик
ужаса моего.
Не открывай свой несмертный лик,
не убивай его.
467
Если и по тебе хорош,
если повременить
не получается
и убьешь –
дай хоть похоронить.
4.
Цветами его засыпала,
тащила в кромешную тьму…
Ох, матушка, я ли не знала,
как ты потакала ему.
Как ты его статью прельщалась,
как за руки нежно брала,
как ты ему в ноги кидалась,
как жить без него не могла…
И то – догнала, отлюбила,
всосала в себя – не отнять,
ох, матушка, можно ли было
уж так-то его ревновать.
5.
Все горец птичий, все кукушкин лен,
все таволга, да заячья капуста –
нежней, чем тихо, и тесней, чем густо, –
и до, и после, и со всех сторон,
все мятлик, мята –
все шуршит, летает,
все гонит цвет и сыплет семена,
рожает, забывает имена
и дыры допотопные латает.
Все хмель, цикорий, дикая горчица –
потатчица, прощальница, тоска,
знахарка, топяница, сушеница –
трухой в ладони, лесом у виска…
Да чем она, несмертная, сыта,
чем кормится в заботе невеликой –
все донник, журавельник, повилика,
крапива, чернобыльник, лебеда…
468
6.
Узрев какой всесильный знак,
толчку послушное какому,
как будто через мор и мрак
живое бросилось к живому.
Бескрылое – в огонь и вниз,
безумное – еще не больно –
на волчий вой и птичий свист
из колыбели безглагольной,
под грозный плуг, под водослив,
под обжигающее пламя,
сплошной живот перехватив
оборонившими руками,
туда, где точно в свой черед –
над черной пахотой и новью
душа печальная взойдет
и назовет себя любовью.
7.
Укротив высокий дух,
только жаждой беспредельной,
только вытянувшись в слух,
в горло дудки самодельной,
в гуще каменных венцов
и негреющей соломы,
распознав, в конце концов,
утварь брошенного дома,
обратившись в кровь и мел,
перепрев под общей крышей
вместе с теми, кто сгорел,
или в землю, или выше,
только вытянувшись в нить,
