Никулиной. Время – последняя треть XX века.
Дом Майи Никулиной – это двухкомнатная квартира в здании «ста-
линской постройки» на ул. Декабристов. Домище – как казалось тогда:
буквой П с «перекладиной» на восток; вход во двор с юга и с севера,
и с востока – через арку, выходя из которой со двора, можно было попасть
(особенно в нетрезвом состоянии и в темноте) в какие-то колючие ку-
сты, обдиравшие своими ветками мое лицо не однажды. На север – парк
Павлика Морозова, с гипсовым памятником герою-пионеру, с двойным
сквером, со скамейками (тогда, в 70–80-х все будет разрушено, разлома-
но и растоптано), с ажурной телевышкой за забором (темно-зеленым),
упиравшимся почти в ворота, выводившие на ул. Луначарского: налево
долгое здание телестудии и за ними гастрономчик «Четырка» (Майино
словцо), т. е. № 14, куда часто бегали за тем, что утоляет жажду. Онтоло-
гическую жажду.
Квартира была небольшая, но с высокими потолками, большими
светлыми окнами (как тогда казалось), с балкончиком, с которого мы
иногда (Саша Калужский, поэт и флибустьер, ныне американец, и Саша
Верников, Верникеш, Кельт, абсолютный гений и шалопай) поливали про-
хожих водичкой с высокого этажа. В дальней комнате всегда кто-то был
(отец, мама Майи Никулиной, а позднее дочь Мария, красавица, умница
с безусловным витальным талантом, философ, но с норовом серьезным,
редким – адская смесь характеров отца – поэта и путешественника Вла-
димира Кочкаренко и матери – Маий Никулиной, поэта, дворянки, пахаря
великого, труженицы редкой). Комнаты были смежными. По праздникам
сидели в ближней за большим столом (я обычно, первое время, помалки-
вал и рвал глаза, переводя их с Майи на книги (их было много – редких и
красивых) и обратно). Большее же время проводили на кухне, располагав-
шейся влево от коридорчика прихожей, в которой мне постоянно падали
376
на голову стихи – именно сваливались на меня, как шапки зимние с полки
для головных уборов. Обитали мы в кухне, но запаха кухни не помню:
не было ни чада, ни грома кастрюль, зато стоял аромат трав и приправ,
относивший, уносивший мозги к югу, на юг, поближе к Греции и Крыму.
Хозяйка поспевала всюду: обихаживала и лечила родных (в даль-
ней, «северной», комнате), укладывала самых слабых из нас в «южной»,
сидела-стояла-готовила-слушала-говорила-что-то записывала на клочках
бумаги-оглядывала всех и каждого-кормила-поила-встречала-успокаива-
ла-давала советы-провожала (никогда не видел, чтобы выпроваживала)-
слушала наши речи, стихи – редко сама моногологизировала, очень ред-
ко, – одним словом, жила и наблюдала жизнь.
Однако между домом Майи Никулина и первой встречей с ней в уни-
верситете было еще одно знакомство: Майя Никулина тогда руководи-
ла литературным объединением завода «Уралэлектроаппарат», куда я и
приехал однажды (на Эльмаш, который был явным младшим братишкой
Уралмаша, моей «малой родины», где я имел счастье родиться и жить до
службы в армии), – приехал с женой, молодой и красивой, ревновавшей
меня и к Майе, и к стихам, и к черту лысому. Именно там, в Никулинском
литобъединении я наново познакомился с однофакультетниками Вик-
тором Смирновым, очень самобытным поэтом; Андреем Танцыревым
( тогда – Сафоновым), поэтом европейского склада; Александром Койно-
вым, талантливым поэтом и рассказчиком; Анатолием Фоминым, поэтом
и ученым; Евгением Касимовым (мой старый знакомец, ставший другом
на долгие годы – и опять благодаря Майе), ярким человеком, одаренным
буквально во всем, эрудитом, талантливым прозаиком-рассказчиком, по-
этом, знавшим иную музыку, и др.
В то время я почему-то страстно хотел, жаждал издать свою книгу.
Однажды зимой мы все вместе шагали от ДК Электротяжмаша к трам-
вайной остановке, и я, смущаясь до слез, заикаясь (тогда я еще крепко
заикался) и сгорая от стыда, обратился к Майе Никулиной с косвен-
ной просьбой-непросьбой, с намеком, что ли: как бы, мол, мне издать
книжку-то стихов-то моих-то?.. Ответ Майи был скор, внезапен, даже
и категоричен: издать трудно, но, видимо, можно. Но! Юра, ты о таком
издании будешь жалеть всю жизнь… Тогда я смутно представлял себе –
почему буду жалеть. Но через месяц-другой понял: стихи слабые. Рано.
Майя была права. Первая книга моя вышла тогда, когда мне было почти
36, в 1991 г. Книга большая, состоящая из трех книжек, страниц на 240,
за которую мне не стыдно до сих пор. (15 лет я жил, как и многие из
нас, со спокойной уверенностью в том, что в СССР моя книга не выйдет
никогда, – перестройка «помогла» – и одну книжку в государственном
377
издательстве мне все-таки выпустить удалось – не без помощи М. Нику-
линой, С. Марченко и Е. Зашихина, в те поры главного редактора Средне-
Уральского книжного издательства).
Кухня Майи Никулиной – это академия культуры, философии, исто-
рии, языкознания и художественной словесности. Академия, работавшая
по типу академий древнегреческих: учителя и ученики общаются, взаи-
мообучаются и взаимовоспитываются (в поэзии учеников нет – есть учи-
теля, живые и вечно живые: живая Майя, не уча, научила меня, показала
мне – своим примером, – каким должен быть поэт в жизни и в литерату-
ре; а вот в поэзии – думай, мучайся и расти, дорастай сам). Майя Нику-
лина была образцом человека чести, культуры, литературы и поэзии. Без
преувеличений: никогда и нигде я не встречал такого, как Майя, человека
и поэта: честного, достойного, мудрого, гениального во всем. Кухня не
была кухней. Кухня была островом везения для десятков талантливых
людей, – островом русской культуры. Все здесь было просто и прямо –
по-дворянски, по-крестьянски, по-русски: никто не был любимчиком,
хотя любимцы были – и это нормально. (Позволю себе в этой главе пока-
зывать время от времени свои стихи, написанные в разные годы и посвя-
щенные Майе Никулиной: в них, как мне кажется, есть воздух Академии
Словесности Майи Никулиной, есть дух поэтической свободы дома на
Декабристов, есть вещество любви – любви к Майе, к России, к русской
поэзии, к русскому способу жить, любить и умирать.)
Майе Никулиной
На тесной кухне с газовой плитой
Мы хорошо о жизни говорили.
И мы, бывало, время торопили
Под лампочкой бесстыдно-золотой.
Пока декабрь и в горле горячо –
Особенно с утра, когда по-детски
Хозяйка поглядит через плечо,
Отмахивая с неба занавески.
И вваливалось снежное окно,
Под стать не шатуну, а мужичине,
Такому до апреля все равно –
Что в пиджаке, что в чертовой овчине.
Когда от счастья зябко и светло
И ест глаза тропинка вдоль забора
За сладкое пайковое тепло
Свободного, как воздух, разговора.
378
Когда смеется самый молодой,
Веселый и голодный спозаранку,
Целуя в лоб горячую буханку
На тесной кухне с газовой плитой.
Дом Майи Никулиной – это воздушный столп свободы. И дышалось
в нем – вверх. (Не стоит забывать, какие тогда были времена: однажды
я забыл, оставил в университетской аудитории, в парте, выпуск «Роман-
газеты» с солженицынским «Иваном Денисовичем»; ну, думаю, все – от-
учился, выгонят точно (книга была запрещена, да и Диму Воронкова, по-
эта и барда, жалко – его журнальчик), отчислят или втихую, или с шумом,
с собраниями комсомола и коллектива, с волчьим билетом, – вот отку-
да «сладкое пайковое тепло свободного, как воздух, разговора»; ничего,
прилетел в универ в 6 утра, вошел в здание первым, взлетел на четвер-
