дворянского рода – очевидна, ее поэтическая ДНК как память духа, души,

ума, разума и мудрости (а Майя с детства, с отрочества мудра: дитя войны

и поэзии) явлена во всем: в голосе, низком, сильном, грудном – оперная

певица позавидует; во взоре всепроникающем; в устремленности всего

тела  ее  вперед  и  вверх,  в  осанке  и  стати  древнеегипетской-древнегре-

ческой богини и царицы (есть замечательный скульптурный портрет ее

головы – как есть Нефертити); в ее красивых, сильных руках, умеющих

делать все; в ее стройных стремительных ногах, в походке, ровной и бегу-

щей – не угнаться; в ее красивом лице, одновременно по-женски милом,

нежном и по-царски строгом и определенном.

Судьбу не пытаю. Любви не прошу.

Уже до всего допросилась.

Легко свое бедное тело ношу –

До чистой души обносилась.

До кухонной голой беды дожила.

Тугое поющее горло

Огнем опалила, тоской извела,

До чистого голоса стерла.

Если у судьбы есть голос, то это стихотворение произнесено судь-

бой. Стихи потрясающие, удивляющие прямоговорением и силой произ-

несения приговора себе, жизни, судьбе, смерти, любви, времени и душе.

И если А. Решетов в своих автометафорических стихах, или в автоиден-

тификациях, честный и покорный судьбе и жизни констататор, то Майя

Никулина  –  беспощадный  к  себе  и  року  преодолеватель  судьбы.  Это

стихотворение – о поэте и о поэзии. Без условных красот, тонкостей и

ритуальных пафосных фигур. Здесь – портрет судьбы (поэта) и автопор-

369

трет (человека, женщины) соединяются в новую сущность – не-портрета,

не-изображения, – но в голую страшно натянутую и натяженную голо-

грамму правды. Правды жизненной, роковой, – страшной и светлой одно-

временно:  здесь  то  самое  острие  света,  расщепляемое  острием  боли  и

силы поэта, прокаленного, расплавленного и вновь кристаллизованного

в  космической  стуже  того,  что  мы  привыкли  называть  подлинностью.

Здесь, в этом стихотворении, поэт есть царь, Майя Никулина – царица,

и это взгляд не раба и не героя, это взор победителя, властного над всем

(темным, трудным, смертельно опасным) и могущественного, могущего

все. Есть фотография: Майя Никулина сидит в помещении, одна, на фоне

светлого  окна,  рядом  с  батареей  парового  отопления,  где-то  в  Нижнем

Тагиле, куда часто ездила (и ездит) по приглашению тех, кто живет по-

эзией. На фотоснимке она – одинока. Но это одиночество поэта и царицы,

припоминающей гекзаметры Гомера. Люблю этот снимок, и поэтому, ви-

димо, появились у меня такие стихи:

М. Никулиной

Мужских очей объятье

С тобой – в тоске квадрата:

Минутное распятье,

Прикус чужого взгляда.

Не проиграть в молчанку

Тебя с тобой в обнимку –

Внучатую гречанку –

Косому фотоснимку.

На фоне парового

В Тагиле отопленья,

Где только ты и слово

В порыве говоренья.

Где вечно полвторого –

Зима, разлука – время.

Когда целуют слово

И в родничок, и в темя, –

Озябшую царицу

На весь обратный путь

В рогожу роговицы

Пытаясь завернуть.

Майя Никулина – человек мудрый. Эпитет «умный» здесь явно сла-

боват, дрябловат и неточен. Майя Никулина, естественно, умна и образо-

370

ванна: во многих сферах и областях науки (геология, кристаллография,

философия, филология, история, культурология, креведение и т. д.) она

эрудит. Но в сфере поэзии и литературы Майя Петровна мудра. Поэтиче-

ская мысль – явление шарообразное, порождаемое музыкой и языком и

одновременно обтекаемое в них, бинтуемое ими. Это уже не мысль как

результат мышления, а само мышление в чистом виде – собственно про-

цесс поэтического, а значит душевного, духовного мышления.

Я так долго со смертью жила,

Что бояться ее перестала –

Собирала семью у стола,

Ей, проклятой, кусок подавала.

Я таких смельчаков и юнцов

Уступила ей, суке постылой.

Наклонялась над ветхим лицом,

И она мне дышала в затылок.

Что ей мой запоздалый птенец,

Вдовья радость, цыганские перья?..

А она караулит за дверью…

– Уступи мне его наконец.

Ну сильна ты, да все не щедра,

Я добрее тебя и моложе…

И она мне сказала:

– Сестра,

Посмотри, как мы стали похожи…

Вот  –  процесс  порождения  поэтической  мысли,  когда  повествова-

тельность исповеди, закручиваясь сначала в спираль, затем в пружину и,

наконец, затягиваясь в узел, – вдруг мгновенно взрывается – без раскрутки

в обратную сторону, без ослабления и распускания узла, и – без его разру-

бания (гордиев узел!), – вся энергия, стянутая в узел, взрывается – и осво-

бождает невероятной глубины и высоты апокалиптические и одновремен-

но  катарсические  смыслы,  чреватые  прозрением  и  всевиденьем:  сестра

смерть и дочерь жизнь! И поэт – любовь. И все родные, и все непреодо-

лимо смертельные, и все неотвратимо бессмертны. И частное страдание –

божественно, всеобще и всеобъемлюще: оно уже обо всех и для всех; оно

и есть жизнь! И поэт добрее всего и моложе. Моложе мира. Поэт здесь –

весь из досотворения мира. Поэзия Майи Никулиной обладает уникаль-

ным качеством: если проза и поэзия Бунина исцеляет от недугов (в пря-

мом смысле и в прямой функции словесности), а поэзия Мандельштама

отвращает от смерти, то стихи Никулиной наполняют жизнью. Не новой,

371

не освещенной, не переосмысленной, а жизнью как таковой. Майя Нику-

лина как поэт – не небожитель. В ее стихах происходит чудо сращения,

синтеза (без какой-либо доли атомарности) человека и поэта. Никулина –

поэт с человеческим голосом. Не с голосом толпы (Маяковский, Евтушен-

ко), не с голосом современного человека (Бродский, Гандельсман и весь

постмодернизм), не с голосом раба и сервилиста  (см. голос толпы) и не

с голосом, искаженным нарочно до фальцета или баса петушиного  (см. то 

же самое). Голос поэта Никулиной вообще человечен, это голос свой, пер-

воприродный, природный, как у Пушкина, Блока и Мандельштама. В нем

нет сарказма и горечи Г. Иванова, Ходасевича. В нем нет всеобщей, милой

для всех иронии (типичной для XXI века). Поэтический талант Майи Ни-

кулиной – это дар пушкинского рода и ряда: в силу подлинности поэтиче-

ского высказывания каждое ее стихотворение – это духовный поступок (не

языковой, как у авангардистов и эксперименталистов, не культурный, как

у эстетов – кстати, Майю Петровну в советские времена ругали эстетом и

сравнивали с Тарковским; думаю, уверен, знаю, что это абсолютно не так:

Майя Никулина, скорее, этик и «нравственник», а Тарковский – просто и

безусловно крупный поэт – не стилистический, как у постмодернистов).

Каждое стихотворение Майи Петровны (как и у Пушкина, Блока, Ман-

дельштама, Ахматовой и Заболоцкого) – это материальный и ментальный

знак духовного роста, когда ты видишь не перемены, произошедшие в ав-

торе текста, а – его полное перерождение и обновление (слово – гибель –

воскрешение – слово).

Зимний воздух. Йодистый, аптечный

Запах моря. Катерный маршрут.

На задах шашлычных-чебуречных

Злые чайки ящики клюют.

Это тоже юг. И, может статься,

Он еще вернее оттого,

Что глаза не в силах обольщаться

Праздничными светами его.

Только самым голым, самым белым,

Самым синим и еще синей

Страшно полыхает за пределом

Бедной географии твоей.

От пустой автобусной стоянки

До пустого неба и воды

Длятся невозможные изнанки

Сбывшейся несбыточной мечты.

372

И, вдыхая воздух отбеленный,

Попирая первобытный мел,