Интеграция на пороге Нового времени уже не означает растворения в обществе, она означает встраивание в неизменную иерархию и нахождение на дистанции. И все же она отличается от прочих зачислений во враги в западноевропейских и североевропейских странах, где следствием было заключение в тюрьму или изгнание из страны. В областях к северу от Османской империи, постоянно опустошаемых эпидемиями, голодом и войнами, переселенцы из различных краев рассматривались с одобрением как «потенциальная рабочая сила или наемные воины»[26]. «Они попадали под прямое покровительство короля или одного из многочисленных помещиков, которые снабжали пришельцев охранными грамотами либо приписными свидетельствами»[27]. На Буковине, например, молдавский князь Александр Добрый (1400–1432) даровал им в 1417 г. «свободный воздух и землю для переселения, огонь и железо для ковки»[28]. Не исключено, что отдельные группы самой разной численности отправились оттуда на Запад, иногда снабженные рекомендательными письмами, подобно сохранившемуся и дошедшему до нас письму короля Сигизмунда[29].

Если на юге Германии и в Западной Европе черная кожа толковалась как признак восточного или африканского происхождения, то в северогерманском и балтийском регионах при Барка-хане (годы правления 1257–1267) принявшие ислам татары рассматриваются на фоне нашествия, угроза которого была значительно более вероятной, чем надвигавшаяся с юга «турецкая угроза». Tatern – возможно, определенную роль здесь сыграло созвучие с tartarus, означающим ад – утверждается в качестве обозначения во всем нижненемецком языковом пространстве, а также в Швеции[30]. Еще в начале XX в. Германн Лёне (1866–1914) и Вильгельм Йенсен (1837–1911) используют это понятие в своих патриотических романах. Египтяне, язычники, татары: семантическая неоднородность, с которой присваивали безымянным пришельцам новые имена, вводит в заблуждение относительно языковой политики, которая применялась. В христианском миропорядке и христианском укладе знаний их относят к понятийному полю нехристианского, язычески-безбожного, обретающего самостоятельный облик через оппозиции и несовместимые различия. Вопрос о том, могли ли цыгане быть «крещеными язычниками» в широком культурном значении, будет ставиться вплоть до начала XX в., например, когда речь шла об официальном признании католической церковью паломничества в Сент-Мари-де-ла-Мер.

Летописи, подобные Любекской, создают хронологическую границу, которую до сих пор, на всем протяжении поисков надежных источников о цыганах, преодолеть не удалось. Отдельные случаи ведения городских анналов относятся еще к исходу XIII в., а в массовом количестве они начинают попадаться с середины XIV в. в Северной Германии, поэтому соответственно на нижненемецком языке – ив них сведения о цыганах уже многочисленны. Поначалу городские летописцы довольно бессистемно описывают правовые и административные процессы и установления, затем – во все большей мере – события и случаи, призванные пролить благоприятный свет на город и на городской совет и помогающие отличить доброе правление от дурного. Некоторые летописи обращаются к модели всемирной хроники, которая начинается с сотворения мира, задачу сохранения которого увязывают с прилежанием и добродетелями горожан. Другие, такие как «Баварская хроника» (1522) Иоганна Турмайра по прозвищу Авентин (1477–1534), развиваются в направлении связных историографий. Хроники, подобные вышеупомянутой хронике Иоганнеса Штумпфа, претендовали на стилистические красоты и литературность, стараясь наглядно, иногда в жанре исторического анекдота, описывать те же вооруженные столкновения или процессы природного цикла, как, например, повседневный распорядок жизни, нравы и обычаи горожан, вплоть до деталей, таких как цены на рынке, стоимость наемного труда и размеры милостыни. Для городов они одновременно представляют собой столь важный документ для воспоминаний, поучения и развлечения, что его роскошно иллюстрируют, а со времен изобретения Гутенберга – печатают в роскошном оформлении.

Итак, у нас нет ничего, кроме хроник, не только в начале, но – в течение первых 150 лет. В поэзии вагантов, сюжетом которой является странствующий народ – farnde diet, – цыгане не оставили никаких следов. Это странно, поскольку ваганты гордились тем, что путешествовали по самым дальним странам: «…мейстер Треугемунд, / семьдесят две страны тебе ведомы»[31]. Аналогичный феномен наблюдается в эпосе шпильманов. Даже в «Салмане и Морольфе» (ок. 1190), эпосе, где действие происходит на Святой земле, и в «Герцоге Эрнсте» (до 1186), где Восток представлен с большой долей фантазии и где герой успешно борется с самыми удивительными народами, такими как люди-журавли, плоскокопытные и огромноухие, и всякий раз один экземпляр этих существ приносит в качестве трофея, «египтяне» нигде не появляются. В придворной поэзии от Гартмана фон Ауэ (ок. 1150/60 – ок. 1200) до Готтфрида Страсбургского (ок. 1200) тоже неизвестно персонажей, которые хоть как-то можно было бы связать с описаниями в летописях. Точно так же маловероятно, что их видел Освальд фон Волькенштайн, находясь в услужении у короля Сигизмунда, который в 1423 г. выдал охранную грамоту некоему «Ладислаусу Воеводе и подданным ему цыганам»[32], а ведь он исколесил всю Европу в качестве посланника короля. Цыгане не вызывают у авторов средневековой литературы, ориентированной на широкую публику, будь то эпос или шванк, никакого творческого интереса, причем даже тогда, когда их появление оказывается предметом совещаний на самом высоком уровне – на заседаниях рейхстага (с 1497 г.). Ситуация меняется только после того, как Себастьян Мюнстер (1488–1552) посвящает им целую главу с богатыми иллюстрациями в своей «Космографии» (лат. 1544, нем. 1550), постоянно переиздававшейся и широко распространенной.

Какие события, наблюдения, догадки и истории из хроник остались в памяти потомков? Прежде всего это неизменно повторяющийся базовый образ чужаков, пришедших из дальней дали под городские стены и мечтающих о помощи и о том, чтобы их впустили:

Любекская городская хроника уже располагает сведениями, чтобы сообщить подробности про их скитания[34]. Как и другие хроники, она исходит из предположения, что незнакомые искатели покаяния относятся к меньшинству еретиков или конвертитов внутри христианской общины. Как и повсюду, у них, возможно, были епископы, которые следили за соблюдением христианских ритуалов. Впрочем, картине готовых к покаянию паломников противоречит высказываемое во многих хрониках обвинение в воровстве и обмане. Тем самым они попадают под другой, социальный угол зрения: становятся толпой бродяг, мошенников, поддельных нищих и воров. От названного сброда они отличаются групповой структурой и наличием герцогов и графов, которые, подобно местной знати, выделяются одеждой и привычками, и вдобавок тем, что у них на руках есть рекомендательные письма из самых высоких инстанций. Одну из этих охранных грамот, «которая была у них на папирусе»[35], ту самую, которую они получили от короля Сигизмунда, летописец Андреас Регенсбургский включает в одном из списков в свои заметки, так что содержание до нас дошло[36]. Это не единичный случай. В Государственном архиве Карлсруэ находится рекомендательное письмо графа Фридриха Пфальцского, написанное в 1472 г. для «благородного Бартоломеса, графа из Малого Египта»[37], в государственном архиве Модены находится документ, рекомендующий «Иоаннеса, графа Египетского»[38](1485). А еще в 1488 г. в Саксонии бургграфиня цу Ляйснигк выдает некоему графу Николаусу Каспару грамоту, обязывающую предоставлять ему свободный проезд, кров и вспоможение[39]. Сохранились также охранные грамоты из Шлезвиг-Голштинии, например грамота 1511 г., выданная помещику Юргену из Египта[40]. Составить себе определенное представление о подлинности упоминаемых в хрониках охранных грамот можно лишь в редчайших случаях. Случаи, когда нищие с помощью поддельных грамот выдавали себя за паломников, не были редкостью. Как торговля подобными документами, так и их практическое использование были средствами борьбы бедных за существование. Книга «Liber Vagatorum» 1510 г., в которой описаны профессиональные сообщества нищих, мошенников и воров, их одежда и сферы деятельности, упоминает так называемых «бродяг» и «воришек», которые выдают себя за паломников, идущих в Рим[41]. Позднее эхо можно найти в «Историях из календаря» Иоганна Петера Гебеля (1760–1826), а именно в истории «Хитрый пилигрим». Для нищих не было секретом, в какие дни и в каких городах и монастырях раздают милостыню, в особенности если ожидались большие подарки для бедных[42]. Однако в первые годы после своего появления цыгане примыкали к бродящим повсюду группам нищих вовсе не так уж безоговорочно. Их рассматривали как «несчастных», добровольно взявших на себя груз бедности и бездомности, кающихся паломников, которых благодаря их непривычному виду окружала аура чего-то особенного. Поэтому хроники с охотой подхватывают легенды об их происхождении и причинах покаяния и, таким образом, избегают их причисления к мошенникам и обманщикам, что означало бы громкий упрек в воровстве. Города соблюдают заветы о христианском милосердии, о чем свидетельствуют записи о значительных пожертвованиях. Город Нимейген, например, подает просящим в 1428 г. в знак любви своей к ближнему, наряду с хлебом и рыбой, «один ват доброго пива»[43]. Не менее щедрыми оказываются горожане Франкфурта-на-Майне в 1418 г. Однако уже следующая просьба о милостыне встречает отказ, а третье обращение приводит к запрету посещения города. В 1497 г. цыган изгоняют, угрожая применить насилие. Об охранных грамотах больше нет и речи[44].