— Нашли что-нибудь? — спросил участковый.

— Вот, — Сергей указал на корзинку.

— Так, — Ефимов опустился на колени, начал перебирать грибы. — А знаете, они свежие, им не больше трех дней.

— Как вы это определили? — недоверчиво спросил Муравьев.

— Вы человек городской, вам узнать трудно, а я в деревне вырос. По червякам, извините за выражение, вот смотрите, — участковый надломил шляпку.

Он уселся за стол начальника райугрозыска и оглядел собравшихся:

— Значит, так. Что мы имеем на сегодняшний день. Прежде всего нам известно следующее: Ерохина убил человек незнакомый. Он подкарауливал его, ждал около часа, ну чуть больше. Об этом свидетельствуют три окурка папиросы «Беломорканал» с характерным прикусом. Стрелял убийца из нагана, это тоже известно. Рост его приблизительно 176–178 сантиметров. Далее, убийцу кто-то предупредил, что Ерохин едет в райком. Отработкой этой версии займется Полесов, ну и, конечно, ему Ефимов поможет. Найдена корзинка, плетенная из бересты. Товарищ Ефимов имеет по этому поводу сообщение.

— Да какое тут сообщение, — смущенно откашлялся участковый. — Я так думаю, что за грибами ходил кто-то из близких деревень, то есть из Глуховки или Дарьина. В Глуховке дед живет, Захар Петрович Рогов, народный умелец. Он эти корзинки и плетет.

— Сколько лет умельцу? — спросил Игорь.

— Под восемьдесят.

— Я думаю, что его лучше об отмене крепостного права расспросить.

— Это, конечно, — в голосе Ефимова послышалось неодобрение, — он и про царский режим многое рассказать может, потому что память у него светлая.

— Вот ты, Муравьев, и займешься Роговым, — Данилов встал. — Времени терять не будем, начнем.

Сначала он увидел печные трубы. Обыкновенные трубы, которые видел сотни раз. Но теперь они казались совсем иными, не такими, как раньше. Были они незащищенно-голые, покрытые черной копотью. Они вытянулись неровной шеренгой, но даже сейчас продолжали делать то, что и было положено им. Почти над каждой вился густой дымок.

— Пожег Глуховку фашист, — вздохнул Ефимов. — Какая деревня была! В каждом доме радиоточка, электросвет до полуночи, клуб — лучший в районе.

Чем ближе они подходили к Глуховке, тем явственнее бросались в глаза следы разрушения. Особенно поразил их один дом. Три стены были целы, а четвертая и крыша отсутствовали. И именно эти стены, оклеенные розовыми в цветочек обоями, подчеркивали страшное горе, совсем недавно постигшее деревню. Но тем не менее она жила, эта деревня. Подойдя к околице, Полесов и Муравьев увидели землянки, выкопанные рядом с печками, свежеобструганные бревна, лежавшие на подворье, квадраты огородов.

Глуховка жила. На площади о чем-то неразборчиво бормотал репродуктор, укрепленный на высоком столбе, рядом стоял барак, над входом в который висел красный флаг.

— Правление колхоза и сельсовет, — объяснил Ефимов.

Народу на улицах почти не было. Все, как объяснил участковый, находились в поле на уборке.

— Давайте так сделаем, — предложил Степан, — вы с Муравьевым к вашему деду идите, а я в правление зайду.

Степан толкнул дверь, и она протяжно заскрипела. Полесов, согнувшись, протиснулся в узенький темный коридорчик, ощупью нашел ручку второй двери. Она была заперта. С трудом развернувшись, Полесов вышел на улицу.

Было уже около двух часов, и солнце пекло нещадно. Степан расстегнул ворот гимнастерки, снял фуражку. Что же дальше-то делать? Сидеть здесь и ждать? А кто его знает, когда появится колхозное начальство, тем более, что, как сказал участковый, все были в поле. Пойти туда? Конечно, можно, но надо знать точно, куда. Иначе дотемна промотаешься.

Степан осмотрелся. На улице было пустынно. По площади ковыляла отощавшая собака, остановилась, поглядела на незнакомого человека, словно думая, перепадет ли от него что-нибудь съестное, и, видимо поняв, что ничего путного от него не дождешься, пошла дальше.

«Зря отпустил участкового, — подумал Полесов, — Ефимов наверняка бы помог найти нужных людей». Степан еще раз огляделся и внезапно понял: трубы дымили, значит, печи кто-то топит. Он усмехнулся внутренне своей беспомощности и пошел к ближайшей трубе.

У первого двора забора не было, но уже заботливые руки подняли ворота. Они стояли как напоминание о том, что когда-то здесь жили хорошие, крепкие, любящие порядок хозяева. Степан решил войти именно через ворота, словно отдавая дань уважения тем, кто живет на этом дворе. Он толкнул калитку, с удовольствием услышал, как мягко, без скрипа подалась она, и решил, что на этом дворе должны жить люди во всех отношениях степенные.

Не успел он войти, как из-за обугленной печи выскочила огромная лохматая собака. Полесов мгновенно отступил назад, к воротам. Вид молчаливого пса не сулил ничего хорошего. Степан увидел прислоненный к воротам обломок штакетины и подумал, что это вполне пригодное в подобной ситуации оружие. Он взял доску и смело пошел на собаку.

— Ты чего это, товарищ военный? — окликнул его чей-то голос.

Из землянки вылезла старушка в засаленном зеленом ватнике.

— Да я, мамаша… — Степан так и не успел окончить фразы. Собака прыгнула, но он, увернувшись, сунул ей в пасть штакетину.

— Назад, аспид, пошел вон! — закричала старуха, замахнувшись на пса.

Собака поджала хвост и с рычанием покинула поле боя.

— Приблудная она, — извиняющимся голосом сказала старуха, — мы уж ее и прогнать хотели, да со своими больно она ласкова. А чужих, особенно военных, страсть до чего не обожает. Ты уж прости, сынок.

— Да что вы, мамаша. Я зашел спросить, где мне сейчас нового председателя найти.

— Клавдию, что ли? Так это моя дочь. Сейчас времени-то сколько?

— Третий час.

— Вот сейчас она аккурат и прибудет. Ты проходи на двор, подожди.

— А если ваша собачка опять со мною пообщаться захочет? — улыбнулся Степан.

— Иди, иди. Я ее привяжу.

Степан уселся на бревно, закурил. Над землей повисло неподвижное солнце. Казалось, что все живое замерло, только кузнечики продолжали свою бесконечную перекличку. Старушка не появлялась. Степану очень хотелось пить, и он мысленно выругал себя, что не спросил, как звать хозяйку. Неудобно же кричать на весь двор: «Эй, мамаша, напиться принеси!» А искать ее за кустами — дело небезопасное. Второй же раз с приблудной собакой он встречаться не хотел. Полесов вообще не любил собак. И шло это с далеких дней беспризорного детства. В Сибири, где он пацаном шатался по деревням, каждый двор караулили огромные злые волкодавы. Ох и натерпелся он от них — страшно подумать. Вот с тех пор и не любил их. Всех, независимо от породы, размеров и применения. Терпел только служебно-розыскных, как неизбежное дополнение работы.

За кустами, которыми порос двор, виднелся на скорую руку сколоченный сарайчик, оттуда доносились характерные звуки: кто-то работал рубанком. И по тому, как потрескивало дерево, как запинался резак, Степан понял, что орудует рубанком слабый и неумелый.

Он еще раз внимательно огляделся и пошел к сарайчику. Дощатое сооружение, которое он увидел, меньше всего напоминало сарай: просто навес, под которым стоял грубо сколоченный верстак. Старушка бойко, хотя и без сноровки, строгала доску.

— Хозяйка, — Степан подошел, погладил доску, — это не женское дело, давайте я помогу.

— Теперь, товарищ военный, все стало нашим, бабьим делом. Мужики-то на фронте, вот мы…

— Вот и пользуйтесь, пока к вам в наем мужик попал, — Полесов засмеялся и начал стягивать с себя гимнастерку.

— Спасибо тебе, сынок, я пойду пока обед погляжу, скоро Клавдия придет.

Степан удобно уложил доску, проверил пальцем резец: ничего, работать можно. Он вытер вспотевшие ладони и взял рубанок. Вжик — пошла первая стружка, желтоватая, ровно загибающаяся кольцом. Вжик — и сразу же терпко запахло смолой, а доска, по которой спешил резец, обнажила коричневатые прожилки и темные кружки сучков. Степан работал ровно. Эх, давно уже он не занимался этим делом. Бывший кузнец-деповец, он надел милицейскую форму несколько лет назад, а руки все равно скучали по труду, просили его. Энергично двигая рубанком, Степан подумал, что хорошо бы после войны уволиться и опять пойти в депо.