— Ладно, ребята, вам предстоит трудный путь, заботьтесь друг о друге, потому что в одиночку вам будет сложнее.

осле этих слов он вышел и направился к воротам, мы последовали за ним. Отперев ворота, он пропустил нас и снова закрыл их на засов. Исчез освещенный редкими фонарями двор и нас обступила кромешная тьма, воскрешая в памяти воспоминания о моей первой ночи в лесу. Эрик здесь явно чувствовал себя более комфортно, нежели я тогда, он уверенно направился в чащу, по, ему одному видимой, тропе, я поплелась за ним. Ну почему уходить надо было именно в темноте? Возможно для того, чтобы нас не увидели те, кто жил в селении или для того, чтобы не привлекать к селению внимание. Но уверенности в этом не было. А быть может, у Курта на этот счёт были свои размышления, но легче от этого не становилось.

Ближе к утру, когда ноги начали гудеть, Эрик остановился и кинул мне фонарик:

— Посвети мне, пока я буду ставить палатку. Мы сейчас ляжем спать, а ближе к вечеру двинемся дальше.

После того как он поставил палатку я с радостью рухнула в спальник и провалилась в сон. Уж не знаю как Эрик, а я, отстояв смену на кухне, а потом, идя всю ночь, была без сил. Проснувшись, я обнаружила, что уже три часа дня. Эрика в палатке не было, но с улицы доносился аппетитный запах. Когда я вылезла, он как раз положил себе порцию омлета с беконом. Нам дали с собой немного яиц на первый завтрак. Взяв свою порцию я, с удовольствием, на неё накинулась, вот ведь не подозревала, как была голодна. Дождавшись пока я доем, Эрик собрал посуду и пошел её куда-то мыть. Эх, как было жаль, что я не могу говорить, я хотела окликнуть его и спросить, нужна ли помощь, но не могла, а бежать за ним я побоялась, мне казалось, что я заблужусь. Он скоро вернулся и принялся собирать палатку и вещи, я помогала, чем могла, но чувство, что я больше мешаю, чем помогаю, не покидало меня.

— Мы будем идти, пока не устанем, потом будет небольшой привал, затем будем идти, сколько есть сил, а когда совсем устанем, тогда уже будем устраиваться на ночёвку. Идти лучше вечером и ночью. Так мы менее заметны.

Наша дорога пролегала через лес. Эрик старался держаться маленькой, еле заметной тропинки и ориентируясь по каким-то, только ему известным, знакам. Шли мы в тишине, я не могла общаться на ходу, а он видимо и не хотел.

На привале я поинтересовалась, как он ориентируется.

— Каждый, кто уходит из селения, оставляет метки. Есть договоренность, какая метка, что значит. Вот эта, — он указал на крест высоко на дереве, — значит к повстанцам, вот эта, — он нарисовал веточкой на земле галочку, — рисуется на уровне глаз и ведёт к городу, вот эта, — он нарисовал прямую линию, — рисуется ближе к земле и показывает, где хорошо охотиться для тех, кто не планирует выходить из леса.

— А мы ставим метки?

— Конечно, я рисую крестики на тех деревьях, на которых их нет каждый час пути. Ведь старые метки исчезают, где-то дятел на ней дупло сделал, где-то кора отвалилась, где-то само дерево упало — всякое бывает.

— Почему ты идёшь к повстанцам?

— А куда мне ещё идти? В сёла, где люди живут искусственной жизнью? Где, если я вдруг не полюблю сам, меня насильно заставят создавать ячейку? Где мой ребёнок будет непонятно чем?

— Но ведь у всего этого есть и хорошая сторона! Жизнь не искусственная, а самая обычная — спокойная. Вот я не влюбилась, но создала ячейку с назначенным человеком, а сейчас я жалею, что он ушел. Мне с ним было хорошо. Ребёнок будет понятно чем, просто он будет, например, абсолютно здоров.

— Это тебе было хорошо в ячейке, а ему-то было, раз он ушел? — я потупила глаза. Не единожды я задавалась эти вопросом, думая, а что будет, если я его встречу? — тем более мне путь в сёла заказан, если меня найдёт Комитет, я отравлюсь обратно в Лагерь.

— Обратно?

— Да, я оттуда сбежал пять лет назад, не без помощи повстанцев. Попади я на мед. комиссию меня первой же машиной отправят назад, в места не столь отдалённые. У меня нет части парных органов, а те, что есть, не очень-то фурычат, потому что и эксперименты мы тоже видали, — он оголил руку, она была испещрена разными шрамами, а кожа отличалась по цвету и напоминала лоскутное одеяло, — вот здесь они смотрели, как приживается кожа животных, — он указал на лоскутки, — здесь смотрели, что происходит, если в организм вводить разные лекарства, а вот здесь — он указал на огромный рубец, — они исследовали, как заживает большая рана без пересадки кожи, — он опустил рукав куртки, — так что мне не раздеться. Остальное хуже.

Он замолчал, а я пыталась понять, как такое можно делать с ребёнком.

— Жил я в Лагере долго, видел, как умирали мои друзья. Я хочу, чтоб такие места перестали существовать на земле, и чтобы такое Общество, которое допускает это, исчезло. Я помню, к нам привезли одного вояку, не человек, а кусок мяса. Его хотели отправить на исследования, но потом решили, что на донорство. Его дни были сочтены, а ведь могли вылечить. Но он лежал то там, то тут. Ему с каждым днём было хуже. Я таскал ему свои обезболивающие, которые мне давали после очередной операции, потому что знал, как это больно и понимал, что они ему нужнее. А потом пришли повстанцы, среди них оказался врач. Он помог ему, как мог. Солдата наспех зашили, предотвратили заражение крови и отвезли домой. Чтобы он умер хотя бы дома, среди близких. Как-то раз, когда ему полегчало в Лагере повстанцев, он лежал и смотрел в окно, моя кровать в лазарете была рядом с ним, со мной накануне налёта повстанцев проводили эксперименты и мне было плохо. Меня и взяли то только по просьбе этого парня. Среди повстанцев был какой-то его боевой товарищ, что ли. В общем, лежим мы, а мне плохо, внутри всё сворачивается, горит, я скулю тихонько, а обезболивающих почти нет — их на тяжелых расходуют. Мы с ним, как бы, не очень тяжелые и он мне говорит: «Хочешь тебе историю расскажу?», ему, видимо, тоже отвлечься надо было, да и мне не помешало бы. «Давай» — говорю. И он рассказывает: «В одном дальнем селе, где люди жили очень дружно и друг другу помогали. Где не было печали страшнее плохого урожая, жила девочка с ангельским голосом и, золотыми волосами. Её звали Соловушка. Когда она пела, замолкали птицы, а люди ждали вечера, чтобы услышать это пение ангелов. Девочка была очень красивая, добрая и всем всегда помогала. Её голос был настолько прекрасен, что если б взорвалось и исчезло всё вокруг, её слушатели вряд ли бы заметили это. Но случилось горе в селе. Злая ведьма наслала проклятье на певунью. В один из дней она не смогла петь. Но осталась такой же доброй. Она не могла забыть о том, как пела и как пела её душа. Поэтому в темноте, каждую ночь она выходила во двор и пела одной ей ведомые песни. Потом она выросла и превратилась в принцессу, которая ждёт своего принца, он придёт, снимет с неё злые чары и она снова запоёт своим волшебным голосом, излечивая все раны одним только пением. Я слышал это пение, сейчас одно воспоминание о нём облегчает мне боль». Он замолчал, а я стал представлять эту девушку, и мечтать, как встречу её и расколдую. Вот так сказка тогда смогла помочь мне пережить те муки, — я слушала его и мороз пробирал меня до костей, я знала о ком эта сказка, и я могла вообразить только одного человека кто мог бы её рассказать.

— Скажи мне, у него были светлые волосы и голубые глаза? — когда я писала свой вопрос у меня тряслись руки, отчего слова выходили совсем корявыми.

— Да, — Эрик поднял на меня глаза, и вдруг они поползли на лоб, расширяясь, — ты его знаешь! Это про тебя!

— Я что, похожа на принцессу? — я попыталась изобразить ехидную ухмылку, но у меня ничего не получилось, из головы не шел вопрос о том, откуда Герман знал, что я «пою» по ночам.

— Ты его знаешь! Скажи, что с ним стало?

Я пожала плечами

— Его привезли домой?

Я кивнула.

— Он умер?

Я отрицательно покачала головой. Глаза Эрика, только принявшие нормальный размер снова начали расширяться от догадки:

— Как он мог от тебя уйти?