АГОП МЕЛКОНЯН

(Болгария)

ПОЦЕЛУЙ ДЖУЛЬЕТТЫ

Перевел с болгарского Евгений В. ХАРИТОНОВ

Генеральному Секретарю

Организации Объединенных Наций

Господин Генеральный секретарь!

Я осмелился написать Вам, хотя убежден: послание мое в Ваши руки не попадет. Вероятнее всего, оно затеряется в ящиках стола одного из Ваших многочисленных (и, как правило, крайне безответственных) референтов. И никогда Вы не узнаете, что я, пилот первого класса Фонда "Space Rizarch" Альфред Медухов, обвиняю Вас и Вам подобных, все человечество и в первую очередь себя лично, в неотвратимо надвигающейся - и очень скорой! - гибели нашей цивилизации. Увы, Вы никогда так и не узнаете, что над Землей нависло страшное проклятие, но на этот раз имя ему не чума и даже не термоядерный апокалипсис, не рак и не энергетический голод. Имя у этого проклятия куда страшнее, имя Вашей и нашей гибели - Альфред Медухов...

* * *

Ничто здесь не принадлежит ему: ни просторный светло-желтый особняк с большими окнами на южную сторону, ни аккуратно подстриженные газоны и лужайки, любовно взрыхленные кротами, ни даже бассейн. Ничто. Решение Фонда в протоколе звучало категорично и до цинизма ясно: "Предоставить Альфреду Медухову, пилоту экстра-класса, в пожизненное пользование". "А чем, собственно говоря, можно пользоваться, перейдя границу жизни? Мертвый человек весьма неприхотлив" - с видом самодовольного восточного философа изрек по окончании церемонии Фанг Чжао. Альфред Медухов уже тогда понял все: подарок этот - отнюдь не проявление заботы и благодарности. Красивая усадьба - всего лишь деликатная форма пожизненного заточения - золотая клетка для соловья! И потому поселился он здесь, на территории площадью 1500 квадратных метров, обнесенных забором, с чувством полной обреченности и страха перед окружающим миром - тем, что за забором, неведомым и пугающим. Отныне и навсегда. Время от времени он вдруг начинает переставлять мебель, по-своему изменять окружающее пространство - не ради комфорта, а просто так, чтобы чем-то занять себя, чтобы создать хотя бы иллюзию каких-то перемен, но зоркий глаз Антонии тут же подмечает противную ей перемену: сдвинутую с места вещь, жирное пятнышко на ковре, искривившийся стебель розы. Тогда она обиженно поджимает губки и несколько дней ходит напряженная, нервная, пока ее педантизм не возьмет верх в молчаливом поединке с Альфредом и не положит конец его самовольству. А потом все продолжается снова, как вчера и позавчера. Потому что ей невыносимо ощущение хода времени, и, стремясь хоть как-то оградить от него Альфреда, она даже попрятала в доме все часы. Время убивает. В среду, ровно в полдень, громыхая алюминиевыми контейнерами, выползет из-за тополей, окаймляющих шоссе, горбатый желтый грузовичок Розалины - букашка в окружении разлапистых великанов. Этот грузовичок - единственная связь с Фондом и остальным внешним миром, выплачивающим ему свой оброк содержимым контейнеров. Розалина собственноручно разгружает, вручает накладную, в которой отмечены все расходы, и, напоследок одарив его кокетливой, но совсем ничего не значащей улыбкой, быстро вскидывает свой аппетитный задик на сиденье, машет на прощание цветастой кепкой ("Чао, Альфред! Увидимся в следующую среду") и снова исчезает за тополями. Чао, Розалина! Хороша ведь до одури, особенно эта округлая попка! Черт бы тебя побрал, пигалица сицилианская, и откуда ж в тебе столько огня, столько жизненной энергии?! Поделись, милашка! Потом вдвоем с Антонией они старательно разбирают пакеты с мясом, бутылки вина, консервы и кофе, ищут, не попадется ли среди свертков конверт - свидетельство чьего-либо внимания, но - увы. Письма по-прежнему приходят только по праздникам, когда бывшие друзья из эскадрилии вручают своим секретаршам уйму открыток для рассылки, украшенных великодушной подписью: "Поздравляю с праздником!" Едва желтый грузовичек Розалины скрывается за высокими тополями, тут же является унылый и долгий, неотвратимый, как проклятие, тропический дождь. Они садятся у большого окна в гостиной. Антония приносит душистый жгучий кофе с горячими сэндвичами из последней "передачи"; молча смотрят они на сизую влажную завесу за окном, на ручейки, разбегающиеся по аллеям, грязные отметины луж. Вспомнился тот день в Гринфилде, когда водяной поток унес конуру Джека; собака долго скулила, беспомощно суча лапами, но вдруг водоворот разом всосал ее - рыжую мордочку, стекленеющие глаза, вислые уши. Вода, заглотив теплое рыжее тело Джека, удовлетворено вспучилась, сыто рыгнув несколькими большими пузырями, - и все. Разложившийся трупик нашли у берега реки; мальчуган руками выкопал могилку, поплакал, целую неделю он не желал никого видеть, бродил где-то, не появляясь дома, но потом смирился с утратой друга, потому как человеку не в первой свыкаться с потерями: он роет могилы, плачет, потом привыкает. И так всегда. Маленькими глотками попивая пахучий кофе, Альфред хмуро смотрит на дождь, на отсветы автомобильных фар, желтыми саблями врезающиеся в столбы автомагистрали. Когда сумерки вкрадываются в дом, Антония разжигает камин, и только тогда ее голос нарушает тишину: - Расскажи что-нибудь, Альфред. Теперь уже все - живые и мертвые, населяющие этот дом, знают, что сегодня - среда, а значит идет дождь, и на этих широтах стрелки часов показывают семь. - Там, где я был, не бывает дождей... Подавшись вперед, Антония распускает волосы, и в ее широко открытых глазах пляшут огненные зайчики. Как-то осторожно и очень тихо она говорит: - Ты никогда не рассказываешь, как было т а м. Почему? "Знаю, Альфред, все знаю. Я даже очень хорошо понимаю тебя: трудно звездному волку свыкнуться с бездействием, сидеть у камина или бродить по парку с садовыми ножницами, но свое дело ты сделал, принеся Фонду немало пользы, и теперь он воздает тебе по заслугам. Ведь ты заслужил спокойную, безбедную жизнь" - сказал тогда Фанг Чжао, щуря и без того узкие щелочки глаз... - Ты же знаешь, Антония, я неважный рассказчик. Вот был среди нас один классный парень - навигатор Рене, он даже стихи писал... Он бы точно смог... Отменный был рассказчик! "Ладно, теперь проваливай! - крикнул тогда Фанг Чжао. - И скажи еще спасибо, что все списали на несчастный случай, а то фигушки чего ты получил бы! Мы не обязаны содержать чокнутых, ясно?.." - А этот Рене еще летает? - Да, недавно я увидел его имя в газете. Темное, тяжелое небо раскроила надвое молния, потом полыхнула еще одна - ветвистая. Если выйти на улицу, туда, под дождь, обязательно попадешь в мокрую круговерть, вода поглотит тебя, как некогда Джека сначала нос, испуганные глаза, кончики ушей - и все. Нахальный ветер рвется во все щели, свистит и завывает, будто неведомый исполин раздувает дом, подобно мехам. И как только эта субтильная Розалина умудряется притащить за собой столько воды, ветра, да еще этого трубящего исполина!.. Вообще-то она добрая, черт ее побери, жизнерадостная такая, а ножки у нее легкие и быстрые, как у кузнечика, и улыбка такая счастливая и ласковая, словно все мужчины планеты обожают ее и шепчут на ушко всякие нежные слова. Несколько раз она даже тайком целовалась с Альфредом, ложилась на траву за раскидистыми кустами и подзывала его, манила, расстегивала курточку, выпрастывая наружу крепкие спелые груди, чтобы руки Альфреда могли оценить эту спелую красоту, чтобы быть ближе к нему; и каждый раз целовалась она, будто в последний раз - открыто, иступлено как-то; но однажды идилия оборвалась - их застала Антония. М-да, в тот раз она устроила бурную истерику, наговорив кучу нелепостей... Впрочем, история давнишняя, что толку вспоминать. Теперь он только издали машет ей рукой, и Розалина тоже машет ему издали ("Чао, Альфред, до следующей среды!"); в этом не кроются никакие тайные коды-послания, всего лишь знак того, что они живы и живы их желания. И все равно, в среду, ровно в полдень, Антония неизменно начеку: стоит у широкого окна гостиной, спрятавшись за портьерой. Она презирает распущенность Розалины, сама же - олицетворение материнской строгости. "Чао, Альфред! До следующей среды" - и настоящая жизнь на ножках кузнечика уносится туда, где ее любят все мужчины планеты и нашептывают ей ласковые слова...