А между тем немцы решили выдвинуть против нас самоходное орудие. Мы не сразу увидели его. Самоходка пряталась между двумя домами в глубоком капонире. Сверху ее прикрывали нависшие ветви старой ракиты, которая служила еще и вышкой для наблюдателя. Из этой норы самоходка, должно, вела огонь по тем нашим танкам, которые два дня назад остались в снегу после неудачной атаки. Наверно, с этой ракиты корректировщик и оповестил самоходку о нашем появлении на улице, а сам скрылся. Теперь самоходка готовилась расправиться с нашим танком из своей долгой пушки с дырчатым набалдашником. А калибр у нее был подходящий, и лучше не попадаться в ее прицел, особенно на таком близком расстоянии. Запоздай мы на пару-тройку минут, так бы и произошло: самоходка успела бы занять выгодную для себя позицию. Но сейчас, чтобы выстрелить в нас, ей надо было сперва вылезти из своего укрытия, потому как ее пушка не имела кругового вращения. Но даже если бы она его имела, то все равно ей помешал бы развернуться ракитный ствол. Так что самоходке пришлось выбираться на свет Божий под дуло нашего орудия, и она яростно взревела и, окутываясь сизыми выхлопами, резко дала задний ход. Но мгновением ранее позади меня снова клацнул орудийный замок, танк дернулся откатно, башня наполнилась кислым духом горелого пороха и медным зыком выброшенной гильзы. Это Катков молча влепил в самоходку, в ее грузный курдюк, вымазанный под зиму белой краской, второй наш снаряд из тех шести, что имелись. Самоходка перестала вычихивать синий дым и снова съехала в свое стойло и только там задымила черно и густо...
"А теперь куда? - Я снял рукавицы и потер онемевшие от рычагов пальцы".
"Вперед, куда же! - сказал Катков. - Как с горючкой?"
"На пределе..."
"Было же почти целый бак?"
"Речка все выхлестала. Валуны да завалы... А последний раз заправлялись аж в Калинине".
"Может, самоходку подоить?" - посоветовал заряжающий Кукин.
"Это все равно што чужую кровь залить..." - побрезговал Леха. Он продолжал глядеть в пулеметный глазок на подбитую самоходку.
"А они на своей "крови", што ли, ездят?.." - съязвил Кукин.
"Подоить бы можно, но не успеем, - засомневался Катков. - Пока разберемся, где у них краники, то да сё - может рвануть. Вон, вишь, как занялась: я ей, кажется, под самый дых саданул..."
"Знать бы, где теперь наши, - проговорил свое заряжающий Кукин. - Дошли до деревни ай нет? Слышу, бабахают, а кто, куда? Хоть бы ракету пустили..."
"По ракете тоже не поймешь..."
"Допустим, две красных, одна зеленая - как дойдут? Пошло-то много...
"Чего теперь... - Леха почесал под шлемом. - Закурить бы! У кого есть?"
"Какие перекуры?! - отрезал Катков. - Погнали, погнали, пока целы. Еще малость пошуруем..."
Э-эх, лучше бы мы тогда перекурили напоследок! А то што ж... Дальше и говорить нечего...
* * *
Едва они отъехали от самоходки, едва на перекрестке Катков припал к обзорному перископу, чтобы оглядеться, определиться, где они находятся, как в башне ужасно грохнуло и так сверкнуло, будто при коротком замыкании. Тесный короб танка наполнился кислой вонью перекаленного железа. Каким-то смерчем с Петра сдернуло плотный ребрастый шлем, а в оголенной голове сотворилось такое, будто в нее вкачали несколько атмосфер. Он мигом оглох, ослеп и полетел в тартарары, в какую-то темень и собственное отсутствие.
Сколько его не было на этом свете, он не знал и до сих пор не знает. А когда все-таки очнулся, то, напрягшись, попытался узнать, жив ли еще кто-нибудь. Но ему никто не ответил: голос его не имел звука и потому не был услышан.
Петр принялся ощупывать себя, чтобы понять свое положение: что осталось цело, а чего уже нет... Сразу же дошло, что он напрочь не видит. В ушах потрескивало, как в шлемофоне после грозы. Тупой болью ломило голову. Подвигал ногами - вроде бы на месте, нигде не щемит, не саднит. Цапнул левую руку, а рукавица, как козье вымя, налилась кровью и уже начала засыхать и кожаниться. Сквозь шум в ушах он все-таки расслышал, как в стальной тишине танка сбегавшие с рукавицы капли его крови торопливыми шлепками разбивались о гулкий железный пол. Он подставил под рукавицу ладонь правой руки - капли сразу же перестали шлепаться о железо, и Петр убедился, что это действительно капала его кровь. Попробовал пошевелить пальцами, но отозвался только большой да, кажется, указательный, остальные промолчали. Мокрую рукавицу стаскивать не стал, все равно ничего не увидел бы, а достал из кармана комбинезона рулонку изоляции, которую всегда носил с собой на всякий водительский случай, и, как мог, обмотал руку выше кисти смоляной лентой.
Правый глаз по-прежнему мучила острая помеха. Петр не мог даже переморгнуть веком и вынужден был держать его опущенным. Было ясно, что это от броневой окалины, осыпавшей все лицо, которое теперь щемило, как после бритвенных порезов. Левый же глаз хоть и не давал о себе знать, но был залеплен каким-то кровавым студнем, перемешанным с волосами. Пальцами уцелевшей руки осторожными шажками прошелся по липнущей массе и понял, что взрывом вместе со шлемом с темени сорвало еще и кожу вместе с училищной сержантской прической и, вроде уха легавой собаки, набросило на глаз. Марлей из личного санпакета он кое-как обмотал голову и оба глаза, а сверху натянул валявшийся под ногами изодранный осколками шлем. Но под ним что-то опять закоротило и вырубило сознание.
Сызнова в себя пришел, наверное, оттого, что ему в лицо сквозяще, остро поддувало снаружи. Он протянул руку. Водительский люк напротив него был приоткрыт. Захлопнуться полностью ему не давал серый армейский валенок, застрявший подошвой вовнутрь. Ощупал его: чей он? Лехин? Кукина? или самого Каткова? Но у башенных был свой люк. Зачем же им лезть по его коленкам, чтобы выбраться наружу? Выходило, что это был Лехин валенок, это он, Леха, пока Петр был в забытьи, лез по его коленям, чтобы выбраться через водительский люк.
- Леха! - позвал Петр, чтобы проверить.
Тот не отозвался.
- Гомельков!
Опять ни звука.
Протянул руку. Лехино сиденье было пусто.
А может быть, Леха вовсе никуда не ушел, а, пойманный плитой за ногу, висит теперь вниз головой? Замерзший или сраженный немецкой пулей? Но узнать про то можно было, только если приподнять люковую крышку. А в ней - сорок килограммчиков стального литья! Для такой операции существовал специальный рычаг. Он располагался с левой стороны, как раз напротив его раненой руки. Но и здоровой он вряд ли смог что сделать в своем положении.
- Кукин! - позвал Петр заряжающего. - Ты живой?
Кукин не отозвался: наверное, успел выбраться или был убит наповал.
Ужли и Каткова нет?
Петру сделалось жутковато: один, ослепший, заживо замурован в своей же "тридцатьчетверке". А если тут еще немцы?..
- Катко-о-ов! - уже в отчаянии прокричал он в пустую гулкую емкость. Товарищ лейтенант!
Только теперь позади его почудился глухой, заторможенный стон.
- Товарищ лейтенант! - сквозь свою боль и слабость обрадовался он этому живому отклику. - Ваня!..
Он впервые назвал командира так по-родственному, как брата, потому что не было у него в ту пору других слов, чтобы выразить ему свою радость.
- Это ты, Ваня?! Товарищ лейтенант!
И стон повторился как подтверждение.
- Что с тобой? Скажи...
Ответа долго не было. И только спустя послышалось тягучее, слипшееся:
- Пи-и-и-ить...
Снаружи послышались ребячьи голоса. Гомонливо обсуждают танк. Оказывается, никто из них не видел русских танков. Эта "тридцатьчетверка", поди, первой была в здешних лесных и заснеженных местах, на улицах Кудельщины.
- Ух ты какой! Ничего себе! Под самую крышу.
- Ужли наш это?
- Да наш, а то чей жа!
- А где звезды?
- Их замазали. Для маскировки. Немцы ведь тоже на зиму перекрашиваются.
- А кресты не замазывают. Штоб все боялись...
- А то медведей малюют.
