— Я ничего не боюсь, — резко оборвал Дрейфельс. Он стоял, опершись руками о стол, и глядел недобрым глазом на Гая. — Я ни-че-го не боюсь.

— Но, но! — Гай помахал пальцем. — Если бы вам пришлось давать объяснения… Мы кое-что знаем о большевиках… Судя по октябрьским событиям, у них железная лапа. И если вам еще не довелось этого испытать, как многим другим…

…Повестка в Смольный. Ему, Дрейфельсу. Комендатура. Пропуск. По лестнице вверх, коридор, толчея: вооруженные, вооруженные, вооруженные… Красногвардеец у двери, в кепке, с берданкой… С этим они взяли Зимний? Взяли власть?

Комната. Дым. Люди. Кожаная куртка, нароспашь, ремень на рубахе, кобур.

"Назначены в состав консультации при мирной делегации в Брест. К шести быть на вокзале".

Значит, верно. Только что в штабе был разговор: Советы выходят из войны… Адмирал Альтфатер как будто передался большевикам; кажется, кое-кто даже из генштабистов. Володя Марушевский, начгенштаба, рвал и метал: он подчиняется, пока, конечно, наружно, не идти ж на расстрел… Но между своими сказал накрепко: "Ежели кто…"

— Я не поеду.

Пустая комната, на замке. Стул. Десять минут на размышление. Дрейфельс не смотрит на часы. Замок щелкнул.

— На вокзале, в шесть.

— Слушаюсь.

…Гай перестал улыбаться. Он все еще стоял у порога.

— Вы, кажется, не расположены разговаривать?

— Нет, почему же, — пробормотал Дрейфельс. — Но я должен сознаться, что «контекст», как вы изволили сказать…

— Вот! — Гай уверенным шагом подошел к столу. — Потому-то я и пришел. Сейчас на заседании, когда я слушал с вами вместе этих государственных преступников…

— Вы их встречаете, однако, почетными караулами…

— Политика! — усмехнулся Гай. — Официально — они пока — власть. Вы не сомневаетесь, я надеюсь, в том, что мы их с восторгом расстреляли бы, а может быть, еще и расстреляем, если генерал Духонин справится, на что я надеюсь, с неистовым прапорщиком Крыленко. Ведь он выехал смещать Духонина, не правда ли?

— Вы надеетесь на Духонина? А мир? Но ведь тогда мира не будет. Он не станет с вами трактовать, как эти… интернационалисты.

Гай кивнул:

— Об этом и разговор. О большевиках у нас разноречья не будет. Когда я слушал сегодня их декларации, я смотрел на ваших генштабистов и думал: господа офицеры русской армии сейчас ближе к нам, офицерам императора германского, чем к своему правительству. У нас общий враг — да, да! — вы же слышали сами, они не стесняются даже в нашем присутствии бросать свои преступные лозунги через головы наши, пытаться взбунтовать и нашу солдатню… А что будет, ежели мы замиримся? — Он помахал пальцами. — Не обобраться хлопот. Но, повторяю, я надеюсь на Духонина.

— Я тоже, — сказал сквозь зубы Дрейфельс. — Правильнее было сказать: мы тоже. Но я все-таки не понимаю вас. Германии нужен сейчас мир с Россией.

— Правильно, — подтвердил Гай. — Вы видите, я по старой дружбе — фирма "Дрейфельс и Гай", вы не забыли? Мой Бог, сколько воды утекло — играю в открытую. Да, мир с Россией нам нужен, но и России он нужен не меньше. Он нужен ей больше, он нужен ей во что бы то ни стало. Я говорю с вами сейчас как офицер с офицером, мы сговорились забыть на время о большевиках. Начистоту! Воевать вы не можете. Россия истощена вконец, у вас нет снарядов, нет провианта, нет оружия — у вас ничего нет… У вас нет даже возможности посылать на убой пресловутую "серую святую скотинку", потому что она стала бодаться. Скольких уже поддела она на рога? Штыки смотрят не в ту сторону, Дрейфельс…

Дрейфельс молчал. Что сказать этому Гаю? Он прав. Слепой — и тот увидит.

— Да и на что вам война? — продолжал вкрадчиво Гай. — За вами и так шестая часть света. Вы и с ней не умели управиться. Богатства не тронуты. Их хватит на десять поколений. Царьград, проливы? Щит Олега?! Романтика для идиотов: реальных интересов там нет.

Дрейфельс закусил губу:

— Союзники не допустят выхода России из войны.

Этого не надо было говорить. Дрейфельс тотчас понял ошибку. Но было уже поздно. Глаза Гая стали насмешливыми до наглости.

— И вы дадите вести себя на поводу на заведомый убой? Великая держава на положении раба-гладиатора? Вы сказали не подумав, Дрейфельс. Неужели чувство не только здравого смысла, но и национальной чести слабее у генералитета российского, чем у этих санкюлотов? Они стоят на собственных ногах, ваши каторжники, будем к ним справедливы.

— Не играйте на этой струне, — перебил Дрейфельс. — Она фальшивит. Ваша разведка знает достаточно: ежели даже Духонин… кончит с комиссарами, большевики останутся, эта зараза пошла уже глубоко… И без союзников мы… не сможем…

— А мы? — Гай поднял брови. — Я полагал, что вы поняли меня. Отчего вы полагаете, что мы будем менее верными союзниками вам в борьбе с большевизмом, чем, скажем, французы? Мы сговоримся об этом в два счета. Взвесьте. То, что я предлагаю, выгодней всего, что может предложить вам Антанта.

Он посмотрел на часы браслетом на загорелой, но холеной руке.

— Ого! Мы заболтались. Мне пора. Сейчас обед. За обедом у вас будет время подумать. Ведь заседание военной секции вечером. Вы возьмете на себя труд переговорить с господами офицерами? Я имею возможность доставить эстафету генералу Духонину очень надежно и быстро. В условиях перемирия, которые вы нам представите, вы не будете слишком требовательны, не правда ли? Не надо ссориться. Генерал Гофман, к сожалению, сторонник войны a outrance против России, он боится шестой части света, под боком у немцев, говоря между нами. Не надо дать ему повод сорвать переговоры. При сорванном мире в России сейчас не удержится никакая власть. Итак: коллективное воздействие на Духонина, поскольку он слишком в руках у союзников, немедленное перемирие, чтобы поставить его перед фактом… и союз против большевиков. Есть?

— Я подумаю, — хмуро сказал Дрейфельс.

Взгляд упал на щетку. Он вспомнил и стиснул зубы.

— Думайте, думайте, — весело отозвался Гай. — Я не сомневаюсь в итоге. Ваш капитал не погибнет только в том случае, если он будет вложен в акции фирмы "Дрейфельс и Гай". Я не о вашем личном капитале говорю, само собой разумеется: это — государственный вопрос. До приятного свидания в гарнизонном.

У Дедякова, как на грех, перед самым выходом оторвалась на непоказанном месте пуговица, пришлось пришивать. И так как Олич, оставшийся дожидаться товарища, был того мнения, что делегатам бегом бежать неудобно, они чуть не опоздали к обеду. Они вошли в гостиную гарнизонного Брестского собрания в тот самый момент, когда «высочайший» принц Леопольд Баварский, высокий старик, в звездах и крестах, в предшествии Гофмана, в сопровождении Гая, уже подходил к советской делегации; Олич и Дедяков успели пристроиться к своим незаметно, так как стояли советские не в шеренгу, как австрийцы, болгары и турки, а по-вольному, кучкой. Леопольд поговорил со «старшими», приветливо скаля бульдожьим оскалом желтые, но крепкие еще клыки, и с особой любезностью обратился к Биценко. Биценко и в самом деле была хороша — в синей простой блузе, волосы небрежным узлом брошены назад, простая, крепкая.

Леопольд говорил старательно и долго.

Биценко ответила в отрыв:

— Не говорю по-немецки.

Олич от восторга чуть не хлопнул себя по коленке:

— Девушка что надо!

Леопольд заговорил опять. Гай перевел поспешно:

— Его высочество изволит спрашивать: чем вы занимались до революции?

Биценко блеснула белыми своими, ровными, как один, зубами:

— На каторге была.

Гай потемнел. На короткое и тихое его слово прошло движение по сдвинувшимся вокруг Леопольда офицерским рядам, принц молча пожевал сухими своими старческими губами. Но в разговор вдвинулся турок, Цекки-паша, генерал от кавалерии. Расцветив улыбкой лицо, изрытое морщинами и частым жестоким бритьем, он спросил в свою очередь. Гай перевел нерешительно:

— Его превосходительство спрашивает: за что вы… пострадали?