– Господь все устроит по своему произволению! – сказал оберамтманн, набожно складывая руки. – В подобное нынешнему время отдельный человек должен молча ждать, куда Провидение направит судьбы народов.

– Аминь! – произнес кандидат, склоняя голову.

– Господа фон Чиршниц и фон Гартвиг! – доложил старый слуга, и в салон вошли двое молодых людей, бывших прежде ганноверскими офицерами.

Фон Чиршниц, сын бывшего генерал-адъютанта короля Георга, был высокий красивый мужчина; черты его лица, обрамленного темной бородой, выражали ум и энергию; фон Гартвиг, старше товарища, имел черты мягкие и болезненные, голова его была совершенно лысая, а ясные, добрые глаза смотрели теперь грустно и тоскливо.

Молодые люди присели к столу, поклонившись оберамтманну и дамам и пожав искренно руку своему товарищу, молодому фон Венденштейну.

– Кандидат Берман из Блехова, – сказал оберамтманн, представляя гостя молодым людям.

Последние поклонились.

– Хороший ганноверец, – сказал фон Гартвиг откровенно, – как само собой разумеется? – прибавил он, обращаясь к оберамтманну.

Кандидат молча наклонил голову.

Фон Чиршниц пытливо осматривал кандидата.

– Я с глубоким участием услышала о тяжком ударе, – поразившем вас, – сказала госпожа фон Венденштейн, обращаясь к Гартвигу. – Как могло это несчастие наступить так скоро?

– Моя бедная жена, – отвечал фон Гартвиг со слезами на глазах, – была сильно потрясена событиями. Меня привезли к ней смертельно раненого; неутомимое попечение, забота и печаль расстроили ее уже ослабевшее здоровье: хроническая грудная болезнь приняла острый характер. И я встал со смертного одра для того только, – тут голос его задрожал, – чтобы проводить жену в могилу.

– Но придет день мщения, – сказал фон Чиршниц. – И, быть может, он близок!

– Мщения? – повторил оберамтманн печально и задумчиво. – Мщение принадлежит Господу, который один ведает, где истина и где неправда, человеческое же мщенье только прибавляет новые звенья в страшной цепи страданий. Однако что нового? – продолжил он, переменяя тему. – Довольны ли господа, поступившие в прусскую службу?

– С ними обращаются крайне предупредительно, – отвечал фон Чиршниц. – Но они глубоко чувствуют всю тяжесть положения, в которое поставила их необходимость, тем более что, быть может, вскоре они отправятся в поход в новых мундирах!

Лейтенант внимательно прислушивался.

Кандидат бросил быстрый взгляд на офицеров.

– Отправятся в поход? – вскричал оберамтманн. – В какой?

– Со вчерашнего дня, – сказал фон Чиршниц, – все толкуют о дипломатическом кризисе. Франция присоединяет к себе Люксембург, газеты сообщают известия о громадном французском вооружении. Здесь также делаются тайные приготовления, по которым можно заключить о близости важных событий.

– Война с Францией? – сказал оберамтманн. – Быть может, она теснее сплотит новых братьев по оружию.

Офицеры промолчали. Лейтенант фон Венденштейн встал и начал расхаживать по комнате.

– Позвольте мне отправиться к своим делам, – сказал кандидат, – время мое крайне ограничено, а работы предстоит много.

Он поднялся.

Офицеры также встали.

– Нам нужно поговорить с вами наедине, – шепнул фон Чиршниц лейтенанту фон Венденштейну.

– Сейчас… Пойдемте в мою комнату, – отвечал последний и подошел к Елене, уже прочитавшей письмо отца.

– Надеюсь, – сказал оберамтманн кандидату, – что на обратном пути вы повидаетесь с нами?

– Я не премину засвидетельствовать свое почтение, – прибавил он, искоса взглянув на кузину, которая обвила руку своего жениха и опустила голову к нему на плечо, – и получить ответ Елены отцу.

Елена кивнула головой. Кандидат вышел из комнаты с почтительным поклоном и с кроткой улыбкой на сжатых губах.

Когда он вышел на улицу, эта улыбка исчезла, глаза загорелись злобой, жесткое неприязненное выражение исказило черты. Но вскоре лицо его приняло свое обычное равнодушное спокойствие, и быстрыми шагами направился он к Георгсваллю, где вошел в большой дом, в котором помещалось управление прусского гражданского комиссара барона фон Гарденберга.

Дежурный ввел его в приемную. Через полчаса кандидат стоял пред начальником прусского гражданского управления в бывшем Ганноверском королевстве.

Фон Гарденберг, человек лет сорока трех, с важным лицом, в котором замечалось некоторое нервное раздражение, сидел за своим письменным столом и жестом пригласил кандидата занять место напротив.

Тот, потупив глаза, смиренно начал:

– Я пришел просить ваше сиятельство…

– У меня нет этого титула, – отрезал фон Гарденберг.

Кандидат низко поклонился.

– Прежнее правительство, – сказал он, – обещало назначить меня в адъюнкты к моему дяде, пастору Бергеру в Блехове. Обещание забыто, и я покорнейше прошу…

– Отчего вам не обратиться в департамент духовных дел? – спросил фон Гарденберг.

– Я тщетно обращался туда несколько раз, но не дождался ответа, – отвечал кандидат. – Не знаю, по множеству ли занятий или по личной неприязни. – Он возвел глаза к небу. – Я не могу выказывать упрямой привязанности к прежним порядкам, и, быть может, по этой причине высшие власти…

– Стало быть, вы смотрите на новые условия так, как мы того желаем для блага страны, которой посвящаем все заботы и к которой питаем искреннюю любовь? – спросил комиссар, пытливо смотря на кандидата.

– Так угодно Господу! – отвечал молодой человек, складывая руки. – И служителю алтаря не подобает идти против Божией воли: его долг – смягчать христианским увещанием, покорностью и любовью жестокость судьбы.

– Очень рад, господин кандидат, – сказал фон Гарденберг ласковее, – встретить такой образ мыслей. Насколько легче было б нам, повинуясь воле короля, поставить страну, тихо и миролюбиво, в новые условия! К сожалению, – продолжал он, – не все ваше сословие разделает эти воззрения, и именно в кружках лютеранских пасторов мы встречаем противодействие, которое тем опаснее, что скрывается за неприкосновенностью духовного звания. – Кандидат помолчал с минуту. – Я еще молод летами и недавно занял должность, и суждение мое может быть неосновательно, но я не думаю, чтобы была возможность легко устранить недоброжелательное настроение… – Он замолчал.

– Из чего, по вашему мнению, происходит это настроение? – спросил фон Гарденберг. – Конечно, не от простой привязанности к королю Георгу: он многим был лично неизвестен.

– Если я осмелюсь, – сказал Берман нерешительно, – выразить свое мнение по этому вопросу, а также о состоянии всей страны…

– Прошу вас высказать свое мнение! – заметил фон Гарденберг. – Всякое замечание человека, близко знакомого со страной, будет черезвычайно полезно нам и будет иметь право на нашу благодарность.

– Я полагаю, – отвечал кандидат, устремляя взгляд на Гарденберга, – что неприязненность духовенства к новому положению имеет не политическую, но, так сказать, чисто теологическую основу. – Прусско-евангелическая государственная церковь основана на унии – воссоединении того, что было разделено спорами реформаторов; ганноверская же церковь стоит на почве строгого и исключительного лютеранства, которое скорее перейдет в католичество, чем сделает шаг к сближению с реформатами. Ганноверское духовенство, – продолжал молодой человек, – видит в Пруссии и во всем прусском воплощение унии, то есть переход к реформатскому исповеданию или религиозному индифферентизму; оно считает древнелютеранскую церковь в опасности и, – с губ его сорвался вздох, – чтобы постичь степень фанатического раздражения, от которого зависят указанные воззрения, нужно вращаться, подобно мне, в кругу духовенства. В этом вопросе я беспристрастный наблюдатель, – сказал он после небольшой паузы. – Уже давно церковные отношения в Пруссии стали предметом моих исследований, и уже давно я удивляюсь тому мудрому строю евангелической государственной церкви, которая, на почве соединения обоих исповеданий, исключает всякую ненависть, неприязненность и еретичество, незбежных спутников исключительного лютеранства – того лютеранства, которое ныне так сильно уклонилось от чистого духа евангелической свободы и любви, наполнявшего первых реформаторов.