Уэбстер шагает по тропинке, ведущей в город.
Спускаются сумерки, и над Дарлингтоном повисает неоновое зарево, а на небо выкатывается бледная как призрак луна.
- Это всего лишь театр, мистер Уэбстер, - говорю я, поравнявшись со сторожем. - В театре все не настоящее, это просто игра. Роли у нас такие, а вообще-то мы живы-здоровы.
- Не знаю, не знаю.
- В театре всё иллюзия, понимаете?
Он поворачивается ко мне, и я по глазам вижу: слова мои брошены на ветер.
- Я человек без образования, принц. Награда за доблесть, правда, имеется, но в таких вещах, как театр, я не разбираюсь. Какого понимания вы от меня ждете? - Уэбстер отворачивается от меня и спешит к спасительному островку разума с призрачными бледножелтыми лунами.
Вот тут-то я и зарыдал безутешно, оплакивая Бернардье, себя самого и унесенный водой красивый венок из ромашек с головы 4-МН-ЮЗ...
Понятны тебе мои сомнения, Принцесса? Готов поклясться на своем мече: в утробе утра затаился эмбрион уродливого страха. Взойдет солнце, высушит росу, но не растают всю ночь терзавшие меня сомненья и не прогнать беспокойства, комком засевшего в горле. Во мраке мне видны их неровные тени, горбатые и уродливые, слышны осторожные шаги, прерывистое дыхание, улавливается даже стук сердец. В воздухе пахнет опасностью, немытыми мужскими телами и позором. Когда первые лучи солнца потеснят тьму, ты тоже различишь их в неверном утреннем свете - бездарные плотные мазки на сером полотне последнего дня.
Клянусь, Принцесса, нынешний день станет последним. Бернардье спит, спишь и ты, и все вы спите, один я бодрствую: упросил Бернардье не выключать меня на ночь, потому что этой ночью мне нельзя спать, ибо это последняя ночь мира. Клянусь, сегодня нашему миру придет конец.
Разумеется, сохранятся Уэльс, Альфретон, Менсфилд, Дархэм, Сандерленд, сохранится всё, что принадлежит им и крепко заморожено или находится в анабиозе: сохранятся ампулы, полиция сверхнравственности, шлепанцы, поливизоры, пробирки с искусственно зачатыми детьми, топографические иконы с изображением Христа и квадрофонические мессы - все это уцелеет, поскольку запрограммировано так, чтобы уцелеть, - об этом заботится не один искусственный интеллект, и все следят за тем, чтобы весь инвентарь этого музея восковых фигур остался в целости и сохранности. Хорошо отлаженная машина эта будет действовать и ныне, и присно, и во веки веков, попрежнему точно и неутомимо, подобно перпетуум-мобиле.
А знаешь, почему, Принцесса? Потому что машина не знает сомнений.
Она контролирует всё на свете, всё на свете перема лывает и превращает в прибыль. Принимает и обрабатывает сырье, создавая блага.
Любовь, воздух и свет она обращает в c$.!ab" . Их мир потому и уцелеет, что сконструирован на вечные времена; параметры его заданы на тысячелетия вперед, он совершен в своей надежности, а наш крошечный мирок доживает свою последнюю ночь, ибо он исполнен страстей и побута.форски хрупок. Они убеждены в своем совершенстве и величии, а мы - истерзавшиеся сомнениями, робкие тени; победа всегда остается за ними, ведь мы - всего лишь картинки, вырезанные из листа с горьким привкусом.
Неужели ты их не слышишь? Не видишь их крадущихся теней?
Не стану скрывать от тебя: я боюсь за Бернардье.
Он человек, его капризные механизмы не выдержат, ты ведь знаешь, как любит от театр и всех нас. Да и нам-то что делать без Бернардье?
Тш-ш, тихо! Похоже, кто-то подбирается к нам...
Вот-вот они будут здесь, Принцесса, в любой момент нас может захлестнуть их ненависть, а я еще не сказал тебе самое важное: порой мне кажется, будто я превращаюсь в человека. Бывает с тобой такое?
Иногда, особенно на сцене, вдруг начисто забываю, что я биоробот. А ты? Если я двигаюсь, говорю и мыслю, как человек, значит, я и есть человек. Как Бернардье, как Уэбстер.
Что до сомнений, то они начинаются с вопроса: а стоит ли быть человеком?
Никому не нужным фанатиком - вроде Бернардье. Маленьким и робким, как Уэбстер. Сомневающимся и несчастным - наподобие Гамлета. Или отвратительно гадким, как доктор Моорли. Вот какие они, люди. Так как же, Принцесса, стоит на них походить?
У них есть всё. Есть больше, чем необходимо белковому организму, чтобы уцелеть на этой планете. Им хватило бы и пищи, огг.я и книг, но они обзавелись всем, что только может вообразить себе избалованный самовлюбленный гордец. Они как переполненные бокалы, потому их и невозможно заставить откликнуться.
Смотри - сами же придумали театр, а потом? Мы скорбим, влюбляемся, рыдаем, падаем замертво, а они не отзываются звоном! Им не нужен театр, а значит - они сами себе не нужны, вот что я думаю! А ты?
Кто же ввел их в обман, заставив поверить, будто так можно спастись от предсмертных судорог?
Полюбуйся: шагают по своему мраку, лелеют свое неведение, боготворят свою иссохшую грудь и безвкусную жидкость, что течет по их утратившим эластичность жилам. Куда путь держите, люди? И куда заведет вас ваше нелепое самодовольство?
Тихо!.. Сюда действительно идут.
Драный шатер внезапно вспыхивает костром - его со всех сторон лижут овальные языки фар, в ярких лучах которых мечутся тени вооруженных людей.
Они уже явились - предвестники последнего, судного дня, и ничего с этим не поделаешь.
- Бернардье и его машины! Немедленно сдавайтесь! - мегафон рвет на клочки тишину майского рассвета.
-Сопротивление бесполезно!
Спокойно принимаюсь будить Бернардье, сознавая, что торопиться некуда. Он все еще в объятьях сна, сопит, причмокивает, недовольно перекатывается на другой бок, но затем вдруг вскакивает, смотрит на меня непонимающим взглядом:
- Они пришли, Бернардье.
- Кто пришел, мой мальчик?
- Полисмены из супернравственной. Требуют, чтобы мы сдавались. Говорят, сопротивляться бесполезно.
- Сопротивляться? - недоумевает Бернардье, с щелчком застегивая подтяжки. - О чем ты, мой мальчик. Мы театральная труппа, а не шайка разбойников.
-Не знаю, Бернардье. Это их слова.
- Наверное, это какая-то ошибка. Не бойся. Кому нужно арестовывать театральную труппу...
Не успевает он надеть сорочку, как они врываются в шатер - десяток двухметрового роста автоматчиков.
На лицах свирепость: может, виной тому бессонная ночь, может, жалкая наша беспомощность, а может - просто профессиональное выражение.
Двое становятся у входа, остальные бросаются заглядывать под кровати и в ящики с реквизитом.
- Вас прислали сюда по ошибке, господа полисмены! - пытается защитить нас Бернардье. - Мы не нарушали закона, мы просто труппа бродячих актеров. Даем представления...
- Заткнись, кретин! - рычит офицер. Вот у кого действительно кровожадный взгляд. Затем бросает полисменам: - Оружие нашли?
- Пластмассовые кинжалы и шпаги!
- Забрать!
Вот так, дорогая Принцесса. Как не позавидовать тому, что ты выключена. И все же я не прерываю своей мысленной беседы с тобой. Мне еще кое-что нужно тебе сказать, а времени в обрез. На чем я остановился? Ах, да - на вопросе, стоит ли быть человеком.
-Даю полчаса. Соберите манатки и следуйте за нами.
- Куда, господин офицер?
- В городскую тюрьму.
Есть один вопрос, и он не дает мне покоя, Принцесса. Меня одолевают сомнения: не напутано ли чего в природе человека? Да что там в природе - во всем, что с ним связано. Взять хоть вот эту свирепость. Багровые от гнева и злобы лица, резкие движения, грубая речь.
Что всему этому причина?
Неужели кучка беззащитных биороботов и их растерянный учитель? А ненависть к театру - разве она не результат все той же путаницы? Или они ненавидят театр потому, что подозревают сцену в безжалостной точности?
- Позвольте включить моих актеров, господин офицер, - просит Бернардье.
- Включай, только смотри, без глупостей. Теперь вы оживете - по очереди, друг за другом; не буду смотреть на ваши лица, это выше моих сил, лучше выйду. Сама понимаешь, нам не спастись, мы в их руках. А человек великий путаник, запутывает всё, что его окружает.
