Однажды в июле в Оздятичи приехала из Минска на летние маневры кавалерия. Ребятня не отходила от конников — трогали амуницию, просились в седло.

Женя приносил за пазухой отборный белый налив, застенчиво угощал кавалеристов. Пропадал в палаточном городке, поручив гусей сестре Тамаре. На колхозных лошадях Женя скакал сызмальства, скакал смело, не боялся, но проехать на настоящем боевом коне — это казалось несбыточным, верхом мечты.

— Уважаешь лошадей? — спросил его как-то быстроглазый баянист по имени Артур, игравший вечерами на танцах тут же, около армейских палаток, на вытоптанной полянке.

— Больше всего на свете, — выпалил Женя.

— Ну что ж, подрастешь — и давай к нам в кавалерию.

— Скорее бы, дяденька. Мне еще только двенадцать.

— Бегай под теплым дождиком без кепочки — враз вверх пойдешь. Расти живее, сябруша, вражья стая клыки кровожадные точит. Да мы их песьи головы вот этим клинком посшибаем. Сигай на моего Соколика, держи крепче мою шашку, хлопчик.

Артур подставил ладони под Женькину ступню, тот птицей взлетел в седло, принял тяжелую сизоватую сталь. В левой — поводья, в правой — тяжелая шашка. Пошел!

…Отшумело буйными грозами лето сорокового года, и в августе Женя и его дружок Петя Казюка стали прощаться с родным селом. Петя был сиротой, у Савиных многодетная семья, и сельсовет решил послать их учиться за государственный счет по специальному набору в ленинградское ремесленное училище.

Провожали всей семьей, всей улицей. Прощались до следующего лета, а вышло — на четыре долгих, тревожных года.

На Витебском вокзале минский поезд с ребятами, набранными со всей Белоруссии, встречали с оркестром. Женя и Петя решили не разлучаться. Их зачислили в одно училище на Малой Охте, поселили в одной комнате общежития, только Женя захотел стать слесарем-инструментальщиком, Петя — токарем. Женя всю дорогу боялся, что не примут — от горшка два вершка, да к тому же худенький, что ивовый прутик. Когда на медицинской комиссии мерили рост, незаметно приподнялся на цыпочки. Пронесло, прошел! Обрадовался совсем, получая новенькую форму, черную, как у матросов. Через месяц Женя послал в село первую в своей жизни фотографию. Стоит во весь рост гордый парнишечка, подтянутый, серьезный, в черной шинели. Туго затянут ремнем, на широкой пряжке выбиты буквы «РУ», на петлицах серебряные буквочки «6 РУ» — шестое ремесленное училище, на фуражке спереди скрестились молоточек и разводной ключ.

На Октябрьские вышли они на демонстрацию сводной колонной. Лихо шла рабочая смена по Невскому, прошли под аркой Генерального штаба, по знаменитой площади у Зимнего дворца. Море кумачовых знамен, тысячетрубные оркестры, песни над людской рекой, песни до позднего вечера…

Любил Женя мастерскую — здесь пахло сталью, машинным маслом, тянули к себе тиски. Занятия пролетали как одна минута. Рука Жени окрепла, глаз приобрел точность — тяжелый напильник не ковылял уже вверх-вниз по детали, а шел плавно, снимая еле заметный слой металла. Мастер Степаныч приглядывался к Жене, все чаще и чаще останавливался около его тисков. Степаныч слыл человеком немногословным, спокойным, никогда никого принародно не хвалил, но знал, кто чего стоит, понимал, будет ли из парнишки толк.

— У тебя металл оживает, Савин, — прогудел он однажды, наклоняясь к самому уху Жени, который ничего не видел вокруг, кроме ровной синеватой поверхности стального бруска.

В декабре им объявили, что вскоре поведут на Кировский завод. Большие ворота знаменитого завода распахнулись перед колонной ремесленников, во дворе мастера разделили их на группы и повели по цехам. У Женьки захватило дух — вот это завод, вот это махина!

— Тут бы трудиться всю жизнь, — услыхал он рядом сипловатый голос Степаныча.

Женя вздрогнул, зарделся, закивал согласно головой.

В начале сорок первого они стали ходить сюда регулярно на практику, и ребятам во всеуслышание объявили, что тех, кто покажет наилучшее прилежание и мастерство, после окончания училища возьмут на завод.

Женя старался как мог. Его хвалили все чаще. Однажды Степаныч отобрал несколько деталей, сделанных Савиным, загадочно улыбнулся и ничего не сказал. А как-то в воскресный день, гуляя с ребятами по Невскому, Женя увидел в большой застекленной витрине необычную выставку под названием «Рапортуют учащиеся ремесленных училищ». В витрине лежали различные детали, приспособления, всякий инструмент.

— Глядите, хлопцы, наш Савин-то на витрине! — крикнул Петя Казюка.

На черной бархатной подставке лежал отливающий зеркальным блеском молоток. Под ним надпись: «Работа Е. Савина. 6-е РУ».

Женя, Петя и многие другие ребята впервые попали в большой город, да еще в такой удивительный город! Часто по выходным дням бывали экскурсии. Приходил старичок, друг Степаныча, вместе они слесарили на Путиловском, большевик, участник штурма Зимнего, он без устали водил ребят по городу. Женя, слушая его, закрывал глаза, и ему виделся Ленин на броневике, красные сполохи выстрелов на ночной Дворцовой площади, костры у Смольного, грузовики с красногвардейцами, среди которых были Степаныч и его старый друг.

В Смольном Женю больше всего поразила кровать, на которой спал Ильич. Точь-в-точь такая сейчас у него, у Женьки Савина, ремесленника, — железная, с жестким матрацем. Женя украдкой пощупал его. Домой он писал: «Вчера были мы в зале, где Ленин объявил о начале новой власти рабочих и крестьян. Зал такой красивый, что мне и не описать. До того места, где стоял наш вождь, я мог дотянуться рукой. Жизнь моя — словно красивый сон».

Мать в ответ свое: «Жду тебя, мой голубок сизенький, не дождусь. Хоть бы скорее лето, а там и тебя отпустят на побывочку. Чует мое сердце, что исхудал ты. Не болеешь ли?»

А Женя окреп, руки налились силой, по физкультуре первый. На лыжах, правда, не всегда получалось, зато винтовку собрать и разобрать, всадить в черный кружок мишени все пять пуль из мелкашки — тут он многих обгонял.

К Первомаю выдали им белые гимнастерочки, черные суконные брюки, новые хромовые ботинки с подковками. Как вышли на парад — одно загляденье, вот тебе и ремеслуха! А как ножку дали, как ударили строевым шагом по мостовой! Народ глядел и не мог наглядеться — смена рабочему Питеру идет!

…Под вечер 22 июня во дворе училища состоялся митинг. Женя стоял в строю, опустив голову. Директор училища, Степаныч, какой-то военный говорили, что вероломный враг будет скоро разбит, а перед ребятами стоит одна задача — учиться отлично, быстрее овладевать очень нужными стране рабочими специальностями.

Недели через три их подняли рано утром и на машинах повезли за Гатчину, на оборонные работы. Вместе с сотнями других людей в тихом зеленом поле, казавшемся таким мирным, далеким от войны, повзрослевшие мальчишки копали глубокий противотанковый ров. Бросали землю с утра до ночи в три смены, падали с ног, росли на ладонях сизыми буграми кровавые мозоли.

Неподалеку от них, ближе к Гатчине, также валясь с ног от усталости, работали красноармейцы.

В свободную минутку Женя бегал к ним, смотрел, как они сооружали блиндаж, рыли траншеи, в полукруглых капонирах устанавливали небольшие противотанковые пушки.

Тяжелой вереницей тянулись дни, с фронта приходили плохие вести. Однажды почти над ними завязался воздушный бой. Татакали пулеметы, самолеты неуклюже гонялись друг за дружкой — было совсем не страшно, все напоминало какую-то игру. И вдруг тупоносый краснозвездный ястребок повалился на крыло, от хвоста потянулась ниточка дыма.

— Прыгай! Прыгай же! — кричали ребята, побросав лопаты и выскочив изо рва. Только из самолета никто не выпрыгнул и он глухо ударился о землю, подняв над собой острый факел пламени…

Все пальцы на правой руке у Жени были забинтованы, мозоли не заживали, гноились. Начальник училища — теперь его так стали называть, — видя такое бедственное положение Савина, назначил Женю связным между училищем и артиллерийской частью. Женя бегал туда два-три раза в день и успевал, отдав записку, помочь очистить снаряды от слоя смазки или брался прокладывать со связистами телефонный кабель от блиндажа к наблюдательному пункту. Шустрого паренька приметили — угощали сытными щами, подарили пилотку. Женя подружился с веселым острословом сержантом Геной Беляевым.