– Дело же не в Майкле, так? – спросила Лора. – Потому что я же тебе говорила, всё кончено.

– Не знаю, – ответил он, пожав плечами. Помолчал. – Окей, быть может, отчасти. Если мы продолжим, он узнает.

– Узнает, и что?

– Он мой друг.

Она вытерла слезы и тихо горько усмехнулась.

– Твоя верность восхитительна, но, поверь мне, я последнее, о чем думает Майкл. Он может даже тебя поблагодарить, что ты его от меня избавил.

– Это неправда.

Она пожала плечами.

– Ты говоришь это только из вежливости. Наверное, этим ты мне и нравишься. Но тебе незачем лгать. Мы оба знаем, что делаем. Я всё время твержу себе, что забуду про него, хотя, конечно же, никогда этого не сделаю. Знаешь, что меня больше всего убивает? То, что он даже не может мне правду сказать. Эта проклятая рыжая. Что в ней такого?

На мгновение Питер онемел.

– Ты имеешь в виду… Лиш?

Лора резко глянула на него.

– Питер, не тупи так. Как думаешь, что он там делает на этой своей дурацкой лодке? Три года, как она пропала, а он всё никак ее из головы выкинуть не может. Будь она рядом, может, у меня и был бы шанс. Но соревноваться с призраком не получится.

Питеру снова потребовалось время, чтобы осознать услышанное. Всего минуту назад он готов был сказать, что Алиша Майклу даже не нравится, что раньше они ссорились не хуже двух котов, сошедшихся на карнизе. Однако в глубине души Питер понимал, что они не настолько уж и отличаются – внутренняя сила, решимость, упертость, неспособность выслушать чужие доводы, если их что-то обуяло. Да и дело тут давнее явно. Неужели и эта лодка у Майкла только поэтому? Неужели это его способ горевать о ней? Каждый из них перенес это по-своему. Некоторое время Питер злился на нее. Она бросила их, ничего не объяснив, даже не попрощавшись. Но с тех пор многое изменилось. Изменился мир. Теперь он чувствовал по большей части боль одиночества, холодную пустоту в сердце, в том месте, где раньше была Алиша.

– Что же до тебя, – продолжила Лора, вытирая глаза запястьем, – не знаю, кто она, но она очень везучая.

Это отрицать смысла не было.

– Мне действительно очень жаль.

– Как скажешь.

Горько улыбнувшись, Лора хлопнула ладонями по коленям.

– Ладно, меня подмаслили. Чего еще девочке просить? Сделай одолжение, пусть тебе хреново будет, окей? Затягивать не обязательно, неделя-другая сойдет.

– Я уже себя хреново чувствую.

– Хорошо.

Она снова наклонилась и взасос поцеловала его в губы, с привкусом слез. И резко отдернулась.

– На посошок. Увидимся, лейтенант.

Солнце только вставало, когда Питер поднялся по лестнице на гребень плотины. Нынче похмелье надолго, а после дня с молотком на раскаленной крыше явно лучше не станет. Можно было бы еще часок поспать, но после разговора с Лорой ему хотелось хоть как-то прочистить голову прежде, чем он явится на стройку.

Солнце осветило его всего, когда он поднялся наверх, его лучи едва скрывали редкие облачка, которые исчезнут в течение часа. С тех пор как Питер подал в отставку из Экспедиционного Отряда, плотина стала для него чем-то вроде тотема. Перед его роковым отъездом в Хоумленд он привел сюда племянника. Ничего особенного не произошло. Они наслаждались видами, говорили о странствиях Питера в Экспедиционном Отряде и о родителях Калеба, Тео и Мас, а потом спустились к основанию плотины и плавали. Для Калеба это было впервые. Вроде бы простая прогулка, но к концу того дня что-то переменилось. В сердце Питера будто открылась дверь. Тогда он этого не понял, но за этой дверью его ждал новый путь, новый смысл жизни, тот, где он принимал на себя ответственность и становился отцом этому мальчику.

Та жизнь, о которой знали все остальные. Жизнь Питера Джексона, отставного офицера Экспедиционного Отряда, который стал отцом ребенку и плотником, обычным гражданином Кервилла. Обычная жизнь, как у всех, со своими радостями и горестями, взлетами и падениями, день за днем. Он был рад, что живет именно так. Калебу только что стукнуло десять. В отличие от Питера, который в этом возрасте уже служил посыльным в Страже, у мальчика было нормальное детство. Он ходил в школу, играл с друзьями, не напрягаясь, выполнял все свои обязанности, особо не жалуясь. Каждый вечер, когда Питер укладывал его спать, он мгновенно погружался в сны, наполненный убаюкивающим пониманием того, что следующий день станет таким же, как и предыдущий. Он был рослым для своего возраста, как и все Джексоны, и с его лица уже начала пропадать детская мягкость. Он всё больше походил на своего отца, Тео, хотя они теперь о нем и не разговаривали. Не то чтобы Питер этого избегал, мальчишка просто сам не спрашивал. Как-то вечером, когда Питер и Калеб уже с полгода прожили вместе, они играли в шахматы, и мальчишка, занеся руку над фигурой, чтобы сделать следующий ход, заговорил, легко, так, как мог бы заговорить о погоде:

– Будет нормально, если я стану звать тебя папой?

Питер дернулся. Он совершенно не ждал такого.

– Ты действительно этого хочешь? – спросил он.

Мальчишка кивнул.

– Ага, – сказал он. – Думаю, это будет правильно.

Что же до иной его жизни, Питер и сам точно не мог понять, что это такое, лишь то, что она есть и что всё в ней происходит по ночам. В его снах о Ферме были самые разные события, целые дни, состоящие из них. Одинаковым было лишь ощущение дома, ощущение причастности. Сны были столь яркими, что он всегда просыпался с ощущением, что совершил путешествие в другое место и время, будто его бодрствование и сон были двумя сторонами одной медали, одинаково реальными.

Чем же были эти сны? Откуда они приходили к нему? Являлись ли они творением его ума или, возможно, исходили извне – возможно, даже от самой Эми? Питер никому не рассказывал о той первой ночи, когда они отправились из Айовы, когда Эми пришла к нему. Этому было множество причин, самой главной из которых была та, что он сам не был до конца уверен в том, что это произошло на самом деле. Он крепко спал, на его коленях спала дочь Сары и Холлиса, над ними светилось зимнее небо Айовы, полное звезд, пьянящее, такое, что у него было ощущение, будто он плывет среди них. И тут появилась она. Они не говорили, в этом не было нужды. Достаточно было прикосновения рук. Казалось, это длилось вечно, казалось – всего мгновение, после которого Питер понял, что Эми больше нет.

Неужели и это ему приснилось? Судя по всему, да. Все считали, что Эми погибла на стадионе во время взрыва, уничтожившего Дюжину. От нее ничего не осталось. Но ощущение было настолько живым! Иногда он был четко уверен, что Эми до сих пор жива где-то, но затем его охватывали сомнения. И он решил оставить всё это при себе.

Некоторое время он стоял, глядя, как солнце разливает свой свет по техасским холмам. Внизу, у основания плотины, блестела вода, гладкая, как зеркало. Питеру хотелось искупаться, чтобы избавиться от похмелья, но надо встретить Калеба и отвести его в школу, перед тем как пойти на работу. Плотник из него получился так себе, в жизни он научился лишь одному – быть солдатом, но нынешняя работа позволяла ему вовремя возвращаться домой каждый день, а поскольку Строительное Управление всё так же вело обширные работы, им каждая пара рук нужна была.

Кервилл буквально трещал по швам. Из Айовы переехали полсотни тысяч человек всего за пару лет, так что население выросло более чем вдвое. Разместить их было нелегко, учитывая, что Кервилл строился, исходя из концепции нулевого роста населения. Семьям не разрешалось заводить более двоих детей, за нарушение взималась изрядная пошлина. Можно было завести третьего, если один из первых двух не доживал до взрослого возраста, но лишь в том случае, если ребенок умирал раньше, чем ему исполнилось десять.

С прибытием людей из Айовы вся эта концепция пошла прахом. Не хватало еды, топлива и лекарств, возникли проблемы с санитарией. Слишком много людей в ограниченном пространстве, и каждый притащил с собой все свои болячки. Росло взаимное недовольство. Поспешно возведенный палаточный лагерь принял первые волны переселенцев, но люди всё прибывали, и временное жилье быстро превратилось в постоянное. Многие переселенцы из Айовы, всю жизнь проработав по принуждению, с трудом пытались приспособиться к новой жизни, в которой за них никто не принимал решения – в ход пошла поговорка «ленивый, как айовец»; другие же шарахнулись в другую крайность – нарушали комендантский час, шлялись по борделям и кабакам Данка, пили, воровали и дрались, будто с цепи сорвались. Единственные, кто был им рад, так это цеховики, которые привыкли торговать из-под полы, продавая на черном рынке всё, от еды и до молотов с обручами.