– It’s… it’s… – проговорила она.

– Кажется, это английский, – тихо сказал он.

Подошел Седрик, забормотал молитву, и Виржини резко его оттолкнула.

Умирающая взяла Тибо за руку.

– Вот, – прошептала она. – Он пришел. Вольф… ганг. – Она выталкивала из себя слова на выдохе. Тибо прижался ухом к ее рту. – Герхард, – сказала она. – Доктор. Священник.

Тибо понял, что незнакомка больше на него не смотрит – она глядит мимо него, на что-то позади него. От внимания Парижа кожа начала зудеть. Он обернулся.

За окнами ближайшего здания, вздымающегося над ними, открылась неспешная переменчивая вселенная, полная зародышевых пузырей и царапин. Трясина темных цветов, ярко выделяющихся на фоне более черной тьмы. Существа за стеклами трепетали. Они стучали по стеклу. Манифовая буря внутри дома захотела взглянуть на смерть этой женщины.

Пока все вокруг не сводили глаз с «черной добродетели» за окнами, Тибо почувствовал, как пальцы женщины сжимают его ладонь. Он сжал ее руку в ответ. Но она хотела не заботы в последний миг. Она разжала его пальцы. Что-то вложила в ладонь. Тибо ощутил форму и тотчас же понял: это игральная карта.

Когда он снова повернулся к незнакомке, она была мертва.

Тибо хранил верность «Руке с пером». Он и сам не понимал, почему сунул карту в карман так, чтобы товарищи не увидели.

Другой рукой женщина написала на брусчатке буквы, воспользовавшись собственным указательным пальцем вместо пера. Ее ноготь был влажным от невесть откуда взявшихся чернил – город их предоставил в последний момент нужды. Она написала два последних слова.

FALL ROT.

И вот спустя несколько месяцев Тибо прячется в каком-то парижском дверном проеме, его рука в кармане опять сжимает ту карту. Поверх одежды на нем женская пижама, синяя с золотом.

Небо полнится грохотом. Два «мессершмитта» летят ниже облаков, за ними гонятся «харрикейны». Шиферные крыши взрываются под британским огнем, и самолеты выходят из пикирования. Один из немецких летчиков внезапно изворачивается в виртуозном маневре, дула орудий вспыхивают, и в порыве огненного ветра самолет Королевских ВВС развертывается, раскрывается – как сомкнутые ладони, как губы для воздушного поцелуя, – и сошедшее с небес пламя превращает какой-то невидимый дом в пыль.

Другой «мессершмитт» поворачивает к Сене. Крыши опять трясутся, но на этот раз из-за того, что происходит внизу.

Нечто прорывается из-под Парижа.

Белесый усик толщиной с дерево, густо поросший яркой листвой. Он поднимается. Скопища бутонов или фруктов размером с человеческую голову подрагивают. Он распускается буйным цветом над линией горизонта.

Немецкий пилот залетает прямиком в скопище ярких цветов, словно помешанный, опьяненный этим растением. Ныряет в растительность. Она испускает дрожащие листья. Лоза, огромная, как дом, хлещет по небу в последний раз и оплетает самолет. А потом рывком утаскивает за грань крыш, на улицы, вне поля зрения.

Взрыва нет. Добыча просто исчезает в глубинах города.

Другие самолеты спешат рассеяться. Тибо ждет, пока они улетят. Его сердце постепенно успокаивается. Когда он со спокойным лицом наконец-то выходит из дверного проема, небо уже чистое.

Тибо двадцать четыре, он крепкий, худой и сильный. Его взгляд постоянно бегает, потому что он смотрит во все стороны сразу: у него раздражительно-агрессивный вид и стиснутые зубы нового парижанина. Волосы и ногти он стрижет коротко. Щурится не только от подозрительности: ему негде раздобыть очки, которые, по-видимому, нужны. Под яркой женской ночной пижамой на нем грязная и штопаная белая рубаха, темные брюки с подтяжками и поношенные черные башмаки. Тибо уже много дней не брился. Он покрыт струпьями и воняет.

Пилоты проявили безрассудную храбрость. Воздух над Парижем полон причин, чтобы в нем не летать.

Есть вещи похуже садовых ловушек для самолетов вроде той, которая расправилась с «мессершмиттом». Дымоходы Парижа постоянно атакуют экстатические грозовые тучи из птиц. Кости, раздутые до размеров дирижаблей. Стайки коммивояжеров с крыльями летучих мышей и дам в старомодных пальто неустанно орут монологи о специальных предложениях и забивают винты самолетов собственным мясом сомнительной природы. Тибо повидал формы, похожие на моно-, би- и трипланы, крылатые сферы и огромные, наводящие ужас веретена, длинное окно с черными шторами, – и все они летели, как ожившие мертвецы, над крышами домов, преследуя заплутавший бомбардировщик «хейнкель-грайф», чтобы прикосновением вычеркнуть его из действительности.

Тибо, как правило, может назвать увиденные проявления-манифестации по именам, если таковые у них имеются.

Он еще до войны присоединился к движению, которое их породило и которое клеветники высмеивали как старомодное и беспомощное. «Плевал я на моду! – вот что он сказал растерянной матери, размахивая книжками, тайком купленными у сочувствующего книготорговца на рю Руэлль, который откладывал для него все на эту тему. – Речь о свободе!» Торговец, как Тибо понял по прошествии долгого времени, иногда принимал скромную плату от своего восторженного и невежественного молодого клиента в обмен на редкости. Последняя отправленная им посылка пришла в дом Тибо за два дня до того, как юноша покинул его навсегда.

Позже, когда он смотрел, как немцы входят в город, вид их колонн у Триумфальной арки показался Тибо мрачным коллажем, тревожной пропагандой.

Теперь он идет по широким и пустынным улицам шестнадцатого арондисмана, далеко от родных пенатов, с винтовкой наготове, и полы его пижамы, украшенные золотой каймой, колышутся на ветру. Солнце выбеливает руины. Кот, которого чудом не съели, выскакивает из-под выгоревшего немецкого танка и прячется в какую-то другую дыру.

Сквозь старые машины и пол газетных киосков прорастают сорняки. Они ласково трогают скелеты павших. Огромные подсолнухи пустили корни повсюду, а трава под ногами пестрит растениями, которых не существовало до взрыва: они производят шум, они шевелятся. Цветы любовников, их лепестки – эллиптические глаза и пульсирующие мультяшные сердца – выглядывают из пастей стоящих торчком змей, которые заменяют им стебли, и эти странные растения, покачиваясь, таращатся на Тибо, пока он опасливо проходит мимо.

Когда он достигает реки, руины и зелень сходят на нет и открываются небеса. Тибо следит, не появятся ли чудовища. На отмелях и в грязи Лебединого острова ползают человеческие руки, торчащие из спиральных раковин. Стая обитающих в Сене акул взбивает грязную пену под мостом Гренель. Они вертятся, то опускаются, то поднимаются к поверхности, следят за его приближением и одновременно жрут покачивающийся на воде труп лошади. Перед спинным плавником у каждой акулы выемка в спине – с сиденьем, как в каноэ.

Тибо идет к мосту над ними. На полпути останавливается. Он у всех на виду. Его солдатские инстинкты неистово требуют найти укрытие, но он вынуждает себя стоять и смотреть. Он обозревает изменившийся город.

Зубцы руин, разоренный силуэт. К северо-востоку на фоне плоского ярко-синего неба высится Эйфелева башня. Пирамидальный шпиль, отломанный наполовину, болтается на прежнем месте – там, где Йенский мост встречается с набережной Бранли, над аккуратными садами, но на полпути к земле металл заканчивается. Башню ничто не связывает с основой. Она висит в воздухе, неполная. Стайки храбрых птиц, что еще остались в Париже, носятся под обрубками опор на высоте сорока этажей. От полубашни падает длинная тень.

Где же теперь ячейки «Руки с пером»? Сколько из них погибло?

Несколько месяцев назад, после инцидента с Вело, Тибо в некотором роде призвали действовать – в той мере, в какой кого-то теперь можно было к чему-то призвать. Приглашение достигло его по городским каналам. Старые товарищи прислали весточку.

– Мне сказали, что ты теперь здесь всем заправляешь, – заявила молодая разведчица. Тибо это не понравилось. – Пойдешь с нами?