– Это что за староверка, Дуся? Ты кого притащила? – шипела на кухне Надя в лицо подруге. Она покраснела, из-под косынки выбилась седеющая прядь немытых волос.
– Да что ты, Наденька, что ты говоришь-то, какая староверка? Степанида всю жизнь в детском отделении медсестрой работала, а потом, уже на пенсии, там же санитаркой подрабатывала, – затараторила Евдокия. – Да ее заведующая больницей лично уговаривала не бросать их, она прямо домой к ней приходила, упрашивала, я свидетелем тому разговору была. Да у бабы Степы грамоты! А ты – староверка… Да у нее знаешь, как дома цветы цветут? А балкон ты ее видела? А чистота какая! Да я ее вчера целый вечер уговаривала, все рассказывала, как вам с Гошенькой с яслями не везет, она ведь не сразу согласилась. А ты…
Надежда слегка остыла, во взгляде ее гнев начал сменяться раздумьем, а Евдокия продолжала жарким шепотом.
– Муж ее, Григорий Андреевич, три года назад помер, сколько лет она за ним лежачим ходила! Золотая женщина, золотая. Добрая, уважительная, честная. Никогда слова плохого от нее не слышала. Соседские ребята табунами за ней бегают, она им так сказки рассказывает, что они про все забывают. А ты – староверка…
– Ну, хватит, хватит уже нахваливать, – прервала подругу Надежда. – Поняла уже, что ты ангела привела. А вот как с этим ангелом расплачиваться? Сколько она захочет за то, что с Гошей сидеть будет?
– Не знаю, Надя! – честно призналась Дуся. – Вот про это мы со Степанидой не говорили. Это уже вам с Петром договариваться, не мне.
Надя устало опустилась на стул, Евдокия тихонько выскользнула из кухни. Надежда уронила горящее лицо в ладони и лихорадочно думала. Оставить сына с этой чужой старухой? Поверить дусиным рекомендациям? А вдруг у нее маразм, а если она уронит Гошу, а если отравит его какой-нибудь своей старушечьей ерундой? На память сразу пришла бабка Савельевна, сумасшедшая соседка по бараку, в котором Надя провела детство. Они с сестрами часто подглядывали, как она варила в маленькой коричневой кастрюльке свое вонючее зелье, которое называла супом. Надя даже помотала головой, словно отгоняя едкий, тошнотворный запах старухиного варева, от которого соседи прятались по комнатам. Никто ни разу не видел, как и когда Савельевна ест свой суп, но запах, сопровождавший процесс приготовления, накрывал весь барак.
Надя прислушалась. Из большой комнаты слышались веселые голоса, смеялся Гоша, возбужденно тараторила Дуся. Отказаться от этой Степаниды? Ясли? Снова пылающие щеки, нервотрепка и ежевечерние истерики? Как же она это выдержит? Но ведь ходят же в ясли другие дети, пыталась уговорить себя Надежда, и нет у них ни диатеза, ни истерик. И не такой уж Гоша особенный, и нет нужды раздувать проблему из обыкновенного привыкания к коллективу. И что это Дуся вообще удумала, распаляла себя Надежда-коммунистка, что это за мелкособственничество? Мы что, зря строим социализм, если не можем сами вырастить своего ребенка? С такими мыслями она решительно встала из-за стола и широкими шагами зашагала в комнату.
Гоша удобно устроился на коленях старушки и охотно хлопал для нее недавно освоенные ладушки, время от времени посматривая на отца. Бабушка едва слышным голосом нахваливала его, и было в ее голосе что-то уютное, домашнее, и Надежда вдруг почувствовала, что присутствие в доме нового человека, который к тому же собирается вторгнуться в их семью, нисколько ее не смущает. Ей даже вдруг захотелось, чтобы она оказалась какой-то родней, пусть далекой, но родней. Она тихо опустилась рядом с мужем на диван и изменившимся голосом произнесла:
– Ну, вижу, что вы уже познакомились! Давайте тогда чаю?
Встрепенувшись, Степанида Ильинична передала Гошу отцу и бросилась в коридор за гостинцами, вкуснейшими пирожками с картошкой и вареньем из смородины, которые она принесла в самодельной болоньевой сумке. Недовольный Гоша немедленно увязался за новой знакомой, и позднее, на кухне, все рвался с коленей матери на колени будущей няни. Надежда его мягко, но твердо удерживала.
Об оплате сговорились легко, Степанида Ильинична согласилась на пять дней в неделю за двадцать пять рублей и стол. Позднее, осознав объем работы, который та самовольно взвалила на себя, Надежда не раз пыталась поднять бабе Степе «зарплату», но та всякий раз категорически отказывалась с отмашкой обеими руками и даже попытками перекреститься. Надежде баба Степа поставила лишь одно условие – каждый день сцеживать молоко для мальчика, чтобы его хватало на два кормления. И теперь каждое ее утро начиналось одинаково – встав на час раньше, Надя нещадно мяла свои груди, выцеживая из каждой по полной миске теплого, слегка синеватого на вид молока. Затем молоко переливалось в с вечера промытые стеклянные бутылочки, которые увенчивались сосками и выстраивались на дверце холодильника. И если сначала Надежде едва удавалось нацедить полторы бутылочки, то вскоре ее утренняя норма легко выросла до трех. Надежда лишь охнула про себя, как же она сама не додумалась сцеживать молоко и не мучиться на работе от ломоты в окаменевших грудях, не прятать под шалью липкие мокрые разводы. Это ведь было так просто – сцеживать молоко, это постоянно требовали от рожениц медсестры в родильном отделении, но все без исключения молодые мамочки дружно это занятие ненавидели. Теперь же, сидя в предрассветной спальне и наполняя миску собственным молоком, Надежда испытывала настоящее умиротворение, этот утренний ритуал словно бы обещал благополучие на весь день. Она прислушивалась к ровному дыханию Гоши. Мальчик спал посередине кровати, широко раскидав в стороны пухлые ручки и выпростав из-под одеяла одну ножку. Сцедившись, Надежда, прихватив полную миску, выскальзывала из комнаты и ставила на кухне чайник. Гоша проснется позже, когда они с мужем будут уже на работе, а дежурство по дому подхватит Степанида Ильинична.
То, что баба Степа – сокровище, Надежда поняла в первую же неделю. И дело было не только в ухоженном и довольном Гоше, промытых полах и теплом ужине. Помимо труда старушка принесла в дом какое-то умиротворение. Это было что-то необъяснимое, но от нее исходило тепло, спокойствие и ощущение того, что все идет как надо. Особенно остро Надя с Петром почувствовали это, когда Гоша заболел простудой. Они провели бессонную ночь в безуспешных попытках сбить температуру, за ночь Гошу трижды вырвало, мальчик беспрестанно хныкал, крутился и брыкался, и к утру оба родителя чувствовали себя не только разбитыми, но и бесполезными. Аспирин не помогал, от молока и морса Гошу рвало. Начиналось воскресенье, а это означало, что вместо своего участкового врача придется вызывать бездушную «скорую», и этот вызов вполне мог обернуться детской инфекционкой, которой Надя боялась почти до истерики. Когда Петр предложил сходить за бабой Степой (а это был ее выходной) Надя лишь устало отмахнулась от него – делай, что хочешь. Ощущение собственной беспомощности угнетало, но еще страшнее было попасть в инфекционное отделение, слишком уж много историй слышала Надя об этом жутком месте от коллег и знакомых. Она бездумно утюжила и без того идеально выглаженную пеленку, когда пришел муж с бабой Степой. Та бесшумно помыла руки и тихонько проскользнула в спальню. Через минуту вышла, попросила Петра приготовить ей тазик с прохладной водой, пару больших пеленок и уксус. На побелевшую от переживаний Надежду баба Степа не обращала внимания. Или сделала вид, что не обращает. Петр исполнил поручение без вопросов и максимально точно, и баба Степа, по-деревенски уперев тяжелый таз в бок и прихватив свободной рукой уксус и пеленки, снова шмыгнула в спальню. Это был старинный деревенский способ сбивать температуру, и через час Гоша, умытый, накормленный, в чистой и сухой фланелевой рубашечке, спал уже не горячечным, а здоровым сном утомленного ребенка. К вечеру температура спала совсем, а страшная простуда, которая виделась Наде как минимум воспалением легких, обернулась пусть и недельным, но всего лишь насморком. На этот раз Наде не потребовался даже больничный – баба Степа справлялась с приболевшим мальчиком гораздо лучше двух родителей.
