— Ай! Ай! Помогите!!.

Резкий женский крик зазвенел в жарком воздухе пыльной, многолюдной улицы, Джек обернулся: посредине улицы образовалась какая-то беспорядочная толчея: громадный автомобиль встал боком, загораживая движение. Толпа народа бежала к нему. Визжала неистовым истерическим криком какая-то женщина.

Джек сразу сообразил, в чем дело. Произошла обычная уличная катастрофа: лошадь испугалась автомобиля, понеслась прямо, очертя голову, и наскочила на другой автомобиль. В этот момент через улицу переходила молоденькая девушка с картонкой в руках. В суматохе нельзя было разобрать, как все это произошло, но она оказалась почти под колесами автомобиля, на земле, помятая, оглушенная…

В одно мгновение Джек был около нее и помог ей подняться. Девушка рыдала и кричала от страха, хотя опасность уже миновала. Это было худенькое, бледное создание, эфемерное, как те летние беленькие бабочки, которые в один прекрасный вечер являются неведомо откуда, словно рождаясь в воздухе — и так же быстро исчезают, оставляя после себя, если возьмешь их в руки, только нежную серебристую пыль…

Джек сразу почувствовал к нежному и хрупкому созданию глубочайшую нежность и симпатию. Он ласково расспрашивал ее, как она себя чувствует, помог ей вместе с другим, оставшимся неизвестным мужчиной подняться в аптеку и, довольно ловко устранив этого мужчину, хлопотал около девушки, успокаивая ее. Он разрывался на части: ему хотелось помочь девушке и столь же сильно хотелось бежать наблюдать продолжение скандала. Лошадь бросилась на панель, разбила громадное зеркальное стекло магазина пишущих машин «Ундервуд», вломилась в витрину и произвела ужасающий разгром. Она била передними ногами по машинам, коверкала их, рвала бумагу, пишущие ленты и обливалась кровью от бесчисленных порезов, а рядом стоял владелец магазина и рвал на себе волосы. Поистине, еще никто никогда, даже самые свирепые переписчицы, не обращались так безобразно с великолепными «дактило», как эта лошадь?

Джек созерцал все это через окно аптеки. Он негодовал на лошадь. Какое идиотское животное! То ли дело, хороший автомобиль!

— Ну, как вы себя чувствуете? — обратился он к девушке.

Она с улыбкой взглянула на него:

— Как вы добры! Мне теперь гораздо лучше. Я думаю, что я просто испугалась, и больше ничего.

— У вас ничего не болит?

— Ничего! Немного кружится голова.

Джек дал ей руку, и они оба вышли опять на улицу. Скандал кончился, лошадь увели.

Он только сейчас догадался спросить, как ее зовут. Девушку звали Лиззи. Джек любил это имя. Он вспомнил свою любимую песенку — «Лиззи гуляла по лесу, бум, бум!», — и улыбнулся.

— Позвольте проводить вас до дома? — промолвил он.

— Вы где живете?

— Ах, это очень далеко!

Лиззи назвала квартал, о котором Джек знал кое-что только понаслышке. Это был квартал городской нищеты, — одно из тех фабричных предместий, которые окружают большие города кольцом скорби, голода, нищеты и неизбывной классовой ненависти.

— Я сегодня свободен, — продолжал Джек, — а вы, мне кажется, все еще нуждаетесь в помощи. Вы, чего доброго, упадете в обморок от слабости. Почему вы такая худая и бледная? Вы нездоровы?

— Нет, я здорова, — пролепетала Лиззи, — но, видите ли, с тех пор, как моего отца убило машиной на заводе, мне приходится много работать и мало есть… Это, вероятно, поэтому!

Джек кивнул головой:

— Ну, еще бы!

У него сами собой зашевелились в кармане банкирские деньги, очень сильно «поврежденные» вчерашними развлечениями, но все-таки еще не до конца исчерпанные… Он предложил Лиззи зайти в ресторан (ему самому сильно хотелось есть), но девушка боялась ресторанов, боялась толпы, боялась, что ее осудят за плохой костюм. Тогда Джек купил по дороге сэндвичи и шоколада. И они стали есть на ходу, тесно прижавшись друг к другу, никому не ведомые в бесчисленной толпе проходящих людей, и почти столь же неведомые и друг для друга…

Потом они сели в поезд городской дороги и долго ехали до предместья. Дорогой Лиззи рассказала Джеку почти всю свою невеселую биографию. Мать у ней умерла, когда Лиззи было всего два года. Отец погиб два года тому назад. Девушка была совсем одинока на белом свете, работала «на магазин»: шила белье и немного прирабатывала отдельными заказами от частных клиентов. Работы было много, но оплачивалась она плохо. Магазин, на который работала Лиззи, требовал самой лучшей работы и давал за эту самую лучшую работу самую плохую плату, причем часто браковал работу и делал вычеты. Частные клиенты, которым Лиззи шила белье, поступали не лучше. Джек ясно видел, что девушка была жертвой самой беззастенчивой эксплуатации со стороны сытых, обеспеченных и жестоких людей.

— Это ужасно, как вы живете! — вздохнул он. — Этого не должно быть!

Девушка возразила:

— Мне живется еще сносно. Посмотрели бы вы, как живут другие рабочие! Вы никогда не бывали в наших краях?

Джек сознался, что он только однажды проезжал мимо по железной дороге, но, в общем, все время жил в центре.

— Ах, у нас так много горя и забот! — вздохнула она.

— Этого не должно быть! — повторил Джек. — Знаете, я до сих пор мало думал об этом. Меня лично как-то мало эксплуатировали (он вспомнил о профессоре). Я работал, правда, в качестве поденщика, иногда ходил в доки и на пристани на океанские пароходы помогать пассажирам получать и сдавать багаж, служил в транспортной конторе, но все это нетрудная работа, и у меня всегда оставалось довольно времени, чтобы побывать в колледже, почитать и даже повеселиться. И я никогда по-настоящему не голодал! Никогда! Вы редко едите мясо?

— Очень редко. С тех пор, как умер отец, почти никогда!

— У вас очень, очень болезненный вид, — заметил Джек. И, словно про себя, сказал тихим голосом: — Этого не должно быть. И этого не будет!

— Вы что сказали? — спросила Лиззи.

— Так, ничего!

Джек никогда не мог себе представить, что в громадном, блестящем Нью-Йорке, которым он так гордился, существуют такие ужасные закоулки, по каким повела его Лиззи, когда они покинули железную дорогу и пошли пешком. Это была одна сплошная грязная трущоба, над которой, словно черные похоронные знамена, вились густые клубы дыма из фабричных труб… Улицы были полны грязных, худых ребятишек. Они копошились в грязи, дрались, играли с худыми же собаками и кошками. Попадавшиеся навстречу взрослые мужчины и женщины имели унылый, болезненный вид. Было много пьяных. Джек обратил внимание на то, что здешние люди как-то мало походили на американцев. Он встретил многих китайцев с раскосыми глазами, каких-то желтых людей с косичками, длиннобородых блондинов, совсем не похожих на янки, и черноволосых сухощавых южан со злобно сверкающими глазами.

— Настоящих американцев у нас мало! — подтвердила Лиззи. — На фабриках работают китайцы, негры, немцы, итальянцы, аргентинцы, русские… У нас тут — настоящий Вавилон! А говорят здесь на таких языках, что я иногда ничего не понимаю!

— Как в опере! — усмехнулся Джек.

Лиззи никогда не была в опере и могла лишь поверить ему на слово…

— А вот и наш дом!

Это была трущоба из трущоб. Джеку стало даже немного страшно, когда Лиззи повела его к себе в пятый этаж. Стена дома наклонялась вперед и грозила обвалиться. Во многих окнах были совершенно выбиты стекла и заменены папкой, деревянными фанерами или просто заткнуты грязным тряпьем. Все было закопчено, загрязнено. На железной лестнице можно было двадцать раз поскользнуться от липкой и зловонной грязи.

Внутри было еще хуже. Джек шел по длинным, мрачным и зловонным коридорам, в глубине которых чуть мерцали в облаках пара и сизого тумана керосиновые лампочки. Из открытых дверей валил чад, неслись дикие голоса и женский и детский плач. Джек спрашивал себя, не сон ли все это? Точно такой же вопрос он задавал себе вчера в позолоченных чертогах оперы и роскошного ресторана… То был тоже сон. Но как он отличался от сегодняшнего страшного сна!.. И такие противоречивые сны могут сниться в одном и том же городе, на пространстве каких-нибудь пяти- шести квадратных миль всего!