А дядя Вася, шофер по профессии, сказал, что парень, конечно, не прав, но и его понять можно. Самого, когда учился водить, тянуло вырулить на тротуар. Всю жизнь вдалбливали, что надо по тротуару — ходить. Трудно привыкнуть, что если ты за рулем, передвигаться по проезжей части. Машины на тебя мчатся, так и хочется свернуть на тротуар. Правда, дядя Вася на самосвале работал, тот на тротуаре бы не поместился. Да эти молодые понаглее, понахрапистее, легко, без внутренних борений, выезжают на тротуары и газоны, и лишь счастливая случайность помогает избегать несчастия: столкновения, наезда. Особенно если рулит на угол магазина «Полярный», из-за которого вылетают ничего не подозревающие прохожие. Но дело не безнадежное. Если долго и тщательно учиться водить автомобиль, в конце концов, становишься хорошим пешеходом. Сама начни учиться, небось, тоже на тротуар потянет. Лет десять учись стихосложению, станешь неплохим читателем стихов.
Тетя Шура покраснела, совсем, как девочка-школьница и подумала вслух, что сама во всем виновата, хоть и вступила в строй в стране демократия, а бдительности никто не отменял. Жаль только, что не удержала курс, не дошла до рыбного магазина, да и не очень хочется, если откровенно. А парнишек с «японок» надо периодически пересаживать на лошадей, для незаметного душевного лечения. Чтобы через заднее место до головы доходила живительная лошадиная энергия. А может быть, покраснела она еще больше, им надо к настоящему человеческому теплу прикоснуться…
— Ты меня всегда удивляешь, — сказал сосед. — А я на что? Два ведра, считай, окуней натягал. На весь подъезд хватило. И кот уже пробу снял, одобрил. Подфартило на рыбалку выбраться, открыл личный сезон.
Тетя Шура намек поняла и достала из неприкосновенного запаса бутылочку фирменной рябиновой настоечки, завалявшуюся с осени. У нее было ощущение путешественника, вернувшегося целым и невредимым из дальнего и опасного похода.
Выпив рюмочку-другую, дядя Вася повеселел и сказал, что эти ребята шустрые. Они думают, что парковаться — это все равно что в парке кататься. Тогда и можно сквериться в сквере и аллеиться на аллеях. Им закон не писан, а в горячие точки, нужно вместо ОМОНа заслать ГИБДД, всех экстремистов и террористов живо бы скрутили.
Тетя Шура слушала его вполуха, размышляла о своем. Прожит день, и это хорошо, о том, что будет завтра, она приказывает себе не думать, но не всегда это удается. Белой ночью не разоспишься, мысли, как тараканы, шастают. Завтра, быть может, она отважится на большее.
Не буду больше в пикете стоять, скажет она кандидату. Раз такой добрый, лучше в валютный банк на работу устрой — уборщицей! Не для богатства, хоть сына бы из инвалидного дома забрала, а то на двух работах тянешь, и хватает разве что кота досыта кормить.
Знать бы, что эта повальная свобода не для всех, не стала бы квартиру продавать и на шальные деньги зариться. А кто-то ведь и впрямь вклад удвоил, ушлые люди, не нам чета.
— Не грррррустии, — протянул свою тягучую, похожую на журчание тети Шуриной прялки, шерстяную песенку котик, умостившись ей на груди. — Пррррррррррорррррррвемся! — И убаюкал ведь. Уснула с мокрыми глазами.
Роковой фотограф
В последний день медового месяца Ивановы устроили генеральную уборку жилища — трехкомнатной квартиры, доставшейся от его родителей, уехавших на материк. Людмила с ног валилась, когда руки дошли до шкафа. Стирая пыль, заметила в паутине толстый черный пакет, из которого сразу же, будто намыленные, посыпались фотографии, сплошь женские портреты. Молодые милые мордашки, неотвратимые, как уголовное наказание, и в таких количествах, что ни встать, ни сесть, ни выпить, ни съесть.
— Иванов, — вскрикнула юная особа испуганным жестяным голосом, опускаясь рядом с тазиком с водой. — Что это значит? Да выключи же ты этот дурацкий пылесос! Что это за цветник? — Она поднесла к самому носу мужа, будто он был близорукий и без очков, одну из фотографий.
— Пленка 65 единиц, диафрагма 8, яркий июльский день, объектив «Таир-3».
— Что ты мне голову морочишь?
— Рассказываю, Люля. Стою с «Зенитом» возле почтамта, в телефонной будке. Смотрю на прохожих. Я раньше такой оптикой белок снимал, глухарей. Бескровная охота. Потом надоело. Дай, думаю, гляну в человеческие глаза. Как видишь, получилось.
— Что получилось, что? — Пугаясь называть вещи своими именами, пролепетала Людмила. — Вот где еще стрелок выискался! Что у тебя с ней было?
— Диплом.
— Теперь это так называется?
— На другой выставке тоже диплом.
— Ну, олух! Ты с ней встречался, спрашиваю.
— Ну да. Она меня подкараулила. Гони, говорит, портрет. С ножом к горлу пристала.
— А ты ей: раздевайся, будем сниматься? Что, покраснел? Ишь заморгал как! Меня не проведешь! Я тебя насквозь вижу! Ты ее обнажал! Да?
— Все не так, не упрощай. Понимаешь, неуклюжая особа. Проявитель на себя опрокинула. Хорошо еще, стиральный порошок был. Застирали и на глянцевателе высушили.
— Да? А что у нее под платьем было? Только правду! Голую правду! Как она без платья — хороша?
— Скажешь тоже! На что намекаешь? Я отвернулся. И все. Инцидент исчерпан. Правда, пришла потом зареванная. Выхожу замуж. Ну, в добрый час. За кого, поинтересовался из вежливости. Ни за кого конкретно. После выставки, видите ли, обуяли преследованиями, раньше будто бы не замечали ее прелестей. Самой диво. Стало быть, я раскрыл всем на нее глаза. Ну и ладно, говорю, давай провожу до такси.
Людмила загадочно повеселела, выбрала из пачки очередной портрет. Сложные условия съемки — в театре. Света практически никакого. Как в конце туннеля. Пришлось финидоном негатив вытягивать. Принес в фотоклуб. Ребята рекомендовали на выставку. Ну и серебряная медаль. Как на собачьей выставке любимому пуделю. Потом серебрянка подкатила, как тошнота к горлу: научите вашему искусству. Такая коню голову отвинтит, море зажжет с одной спички. Не отвяжешься. Зачастила, научилась пленку заряжать в кассету, правда она всякий раз оказывалась засвеченной. Как-то раз приходит с красными глазами: давно хочу сказать, что выхожу замуж. Слезки на колесики. Дал воды. В рев. Пришлось врача вызывать. Увезли на «Скорой». Под утро звонят, с вашей женой все в порядке. Небольшое отравление. Жить будет. И ребенок тоже. Прибежал в больницу разбираться, так не пустили. Не муж — проваливай прочь. Вернулся, засел работать, думал, теперь-то никто не станет дергать. А проявителя нет. Что хочешь, то и думай.
Людмила печально улыбнулась, явно не веря россказням мужа, выбрала еще одну фотографию, желая поймать на обмолвке или нестыковке деталей, вела свое расследование по законам женской дедукции.
— Эту девушку сфотал на заводе. Света много, условия съемки прекрасные. Редактор попросил сделать несколько портретов передовиков. Пришел я в сборочный, а там одни девчата. Заснял всех, кого нужно. Напечатали в заводской многотиражке. Через месяц зовут в клуб на свадьбу. Комсомольско-молодежную. Навожу объектив на невесту, а она сияет: вы моя судьба: только ее личико появилось в газете, ребята стали табуном бегать. Вот и свадьба. Потом их стали играть по две в неделю. Девчата по две нормы на конвейере дают, чтобы в газету попасть. Не фотограф, а маклер из брачной конторы. И каждая готова утопить в слезах благодарности.
— Ну, ну… Ты их обнажал? Сознайся, иначе хуже будет.
— О чем ты говоришь, Людмила! В мыслях не было. За кого ты меня принимаешь? — Возмущение Иванова было столь сильным, что молодая жена почти ему поверила. Ей даже подумалось, что она обидела его. И она отработала обратный ход.
— Иванов, а почему я позже всех узнаю, что ты такой мастер? Сделай мой портрет! И научи фотки делать!
— Я, значит, портрет, а ты… нет уж, спасибо. Если уж быть честным, я тоже из-за фотографии на тебе женился. Шумков тебя скрытой камерой достал.
— Господи, странные вы ребята. Пока, значит, птичка не вылетит, слепые ходите. Душа ваша — лес дремучий!
Слово за слово, конфликт назревал. Но тут молодожену внезапно пришло озарение. Вспышка отваги осветила его личный «дом советов». Как бы резвяся и играя, стал он снимать жену и сверху, и снизу, и в кофточке, и без, будто фотомодель какую-то с резиновым мотором. Небрежно, как фараон рабынею, вертя и помыкая. Покрикивая на предмет обожания, как на паршивую собачонку.
