В это время вернулась жена, привела с собой молоденького милиционера и перво-наперво посокрушалась:

— Что вам предложить? Разве что кофе растворимый, да кипятку не дождешься. Проводница, по-моему, не очень-то утруждается. Грязь — видите? Окно не открывается. Дверь — наоборот. Заходи, бери, сколько влезет. Мы же все время летали самолетами Аэрофлота, а здесь эксперимент, как говорит мой сын, провели. Оса его, знаете, укусила…

— Сын ваш?

— Да.

— Вы муж?

— Муж.

— Значит, вы ехали семьей?

— Семьей, — сказала она. — Я могу документы показать.

Лицо юноши официально непроницаемо. У него черные глаза без зрачков. На рыбака и любезного молодого человека в Исфаре он не похож. Это успокаивает и настораживает одновременно.

— Документов не нужно. Ночью никто не вставал?

— Нет, спали мы крепко. Устали, — сказала она с тонкой своей жестикуляцией пальцами.

— Я просыпался, — сказал отец мальчика.

— Вы муж? — Вновь удостоверился милиционер. Должно быть, русские ему на одно лицо. Но ведь другого мужчины в купе нет. Или у него инструкция такая?

— Мы вот с женой из отпуска…

— Что видели?

— Ничего не видел. Я до столика дотянулся, взял воду в кружке и выпил. Темно было. Свет не зажигал. Темные на юге ночи. Не то, что у нас в Магадане.

— У вас верхняя полка?

— Да, верхняя, — сказал он, проникаясь уверенностью, что никакие пояснения не будут лишними с этим человеком. — На нижних полках спали жена и сын. Я на верхней. Одна верхняя полка была свободная. Мы ехали втроем. Понимаете? Семьей. — Ничего страшного, это нормальный парень, вовсе не дебил. Он попросту не владеет русским языком, а с третьего-четвертого раза поймет и ринется по следу, а к обеду, глядишь, и найдет пропажу.

— Кого подозреваете?

— Подозреваю? — Слово было подлым, как «ревность», и он старался не показать это голосом. — Нам некого подозревать, — сказал он, вспоминая рыбака из Канибадама и парня из Исфары.

— Кто видел ваши вещи, которые пропали?

— Проводница видела, я ее приглашала бардак наш посмотреть.

— Еще кто?

— Вертелся тут один. Муж помнит. Они с сыном как раз умываться ходили. Я тоже собиралась умываться, сняла колечки и сложила в сумку, а ее под матрас. Тот мог видеть. Он же закурить просил, в тамбуре стоял. Оттуда наше купе хорошо просматривается. Ты ему еще сигаретку вынес, помнишь? Ты ему огонек зажег, а он в тамбуре стоял и мог видеть, как я прячу золото. Мог!

— Мог, конечно, все головой вертел.

— Он еще потом к пассажирам приставал. Будто не в свой вагон сел. Ты уснул, а я не спала, все слышала. Мы еще по вагону с сыном гуляли.

— Как он выглядит, опишите.

— Одет обычно, не модно. Не очень опрятный. Ботинки не чищенные. Плохо выбрит.

— Русский или местный?

— Да, обычное русское лицо, — сказал он. — Росточком не вышел: зажигалку я ему держал вот так — на уровне своего плеча. Он не нагибался. От таких шкетов все что угодно жди.

Поезд приступил к торможению. Милиционер направился к выходу. Двенадцатый вагон останавливается далеко от вокзала, потому в нем так тихо. Вот! Бегут, бегут пассажиры, слышно, как шуршит под их торопливыми ногами железнодорожный гравий. Первым в вагон забирается младший лейтенант милиции. В летней форме: рубашечка с погончиками, в руках модная кожаная папка. Уж этот-то явно бабник…

— Как это произошло?

— Мы жили в пансионате, — она растопырила пальцы. — Месяц. Кормили нас утками, с фермы частенько доносился ужасный запах. Утки мерзко какают. Еще нас потчевали перловкой, сын прозвал ее канибадамским рисом. До этого он никогда не ел перловку. А после обеда мы с ним подкармливали хлебушком с солью ослика. Вообще-то мы магаданские. У нас есть двухкомнатная квартира с телефоном. Машины нет. Ни музыкального центра, ни японского магнитофона. Мы летаем в отпуск из одного конца страны в другой. Мы уже в том возрасте, когда начинаешь уставать и стремишься в теплые края, потому что усталость от климата хроническая. Я преподаю, муж артист. В будущем сезоне ему дают роль Отелло…

Младшему лейтенанту трудно писать: поезд вздрагивает на стыках. Но он помаленьку, по буковке, сочиняет заявление начальнику железнодорожной станции в Джамбуле от лица потерпевшей. Он прореживает сказанное, как морковку на грядке.

— Прочтите вот, если разберете почерк.

— В самолете тоже трясло. Воздушные ямы. Сын рисовал фломастером и обижался на нас, думал, мы его подталкиваем.

Младший лейтенант не склонен поддерживать разговор о гениальном ребенке, складывает листочки в папку, застегивает ее на молнию и усаживается поудобнее, с чувством удовлетворения исполненным профессиональным долгом.

— Джамбул. Скоро Джамбул, — объясняет он и закрывает глаза.

И опять поезд останавливается вдали от вокзала. Минуты через три в купе входят двое — синеглазый милицейский капитан и казах в штатском. Капитан — красивый мужчина, наверняка пользуется благосклонностью дам.

— Вот, — он хлопает по плечу штатского казаха. — Он будет заниматься вами непосредственно. — Сокрушенно разводит руками. — Что же ты свою царевну не уберег? Ладно, бывайте…

Муж пострадавшей, возмущенный бесцеремонностью красавчика, хочет ответить ему колким словцом, но ничего подходящего не находит в пылающем мозгу. Тем временем поезд ушел — в прямом смысле.

И опять разговор о пропаже. В третий раз? В последний? Как в сказке сына?

Она проникается значимостью происходящего, тщательно подбирает слова, с третьего раза у нее вытанцовывается небольшая лекция. В глубине подсознания складывается картина слаженной работы трех сыщиков. Допустим, Эркюля Пуаро, Шерлока Холмса и майора Пронина. Вот только не тесно ли будет в купе? Еще, наверное, навалится пресса, а ей нечем угостить, и прическа оставляет желать лучшего.

— Главное, вы поймите, все это не просто так было. Не то, что нам деньги девать некуда. Это память большая была. Сын у нас так и называл — «огонечки» все мои побрякушки. Кстати, часы у меня были, «Электроника» первого выпуска, в них батарейку скоро менять. На часах есть заводской номер. По номеру можно засечь. Только я его не помню. Паспорт часов дома. Я соседке телеграмму дам, она посмотрит. На колечках еще не додумались номера гравировать, а на часах есть. По часам можно и золото найти. — Она показывает, как обнимал запястье стальной часовой браслет. — Бумажник с часами тоже унесли. Его-то не найдешь. Джинсы не украли, я их на верхнюю полку бросила. Не разглядели в темноте.

Она выговорилась и замолчала, набухая слезами. Штатский стал диктовать ей текст заявления. У нее нет сил улыбаться нелепым канцелярским оборотам, которые сама бы никогда не употребила. Она даже не спросила, зачем заявление, если оно уже составлено лейтенантом. Она многого не знает в жизни, элементарщины. Надо было за ней следить, за цацей. Не идти на поводу ее самоуверенности. Не оставлять иллюзий, что людьми можно помыкать, как собственным мужем, иначе можно так однажды нарваться, что костей не соберешь, — размышлял будущий Отелло.

— А-а, у вас милиция, — с этим возгласом заглянул в купе незнакомец. — Можно к вам присоединиться? Моя старуха под подушку сумочку спрятала, в ней два колечка было, а утром ни сумочки, ни рыжих.

— У нас побольше было, — сказала она покровительственно. И вдруг с мольбой: — Пусть бы их поймали. Мне и золота моего не надо, узнать бы только, что они попались. Чтобы не разжились на чужом горе.

Казах в штатском ушел с другим потерпевшим, и он без посторонних сказал жене слова утешения:

— Ты знаешь, какая бяка выходит! Сколько они воруют, воруют, а, в конце концов, попадаются. Дачи себе строят, машины перекупают, а все отнимается в доход государству. В булочку по грамму теста не докладывают — мы от этого умерли? Нажили пять миллионов, пошиковали, не без этого, да и распростились с денежками. А на пять миллионов, если их опять не разворовать, многое можно построить.

Она кивает каждому его слову, ценит моральную поддержку, подавленно, но улыбается, для того лишь, чтобы отблагодарить мужа за его старания. Не дано ему утешить слабую беззащитную женщину, хоть обижайся, хоть нет. Хорошо хоть, что самого его из меланхолии выводить не требуется. На это у нее не хватило бы сейчас сил.