— На полюс! Кривлялась, как обычно.
— Оставь свою дурашливость и послушай.
— Даже так. Растешь. Взрослеешь…
Свойский тон Левы показался ей нестерпимо фамильярным. Надо было осадить нахала. Мерзавец, он так ничего и не понял.
— А мне хочется! Ну и что! Взяла и уехала! Захотела и замуж вышла.
— И куча детей…
— Не веришь? Пойдем, покажу.
— Давай-давай, — Лева посмеивался, не желая верить. Этот? — кивал он на спину толстяка, примеривающего взглядом толщину кирпичной кладки. — Этот? — показывал взглядом в дальний угол, где коренастый горец цокал языком, рассматривая вход в усыпальницу.
— Вон он сидит, — сказала Любушка уважительно, как примерная жена.
— Поздравляю, поздравляю, Любушка, ты делаешь несомненные успехи по части розыгрыша.
— Хватит! Не все такие гении. Между прочим, человек сам всего добился, без помощи папиньки. С семи лет подрабатывать начал, не то, что некоторые. А сейчас в небе трудится, и зарплата у него выше министерской.
— Так ты серьезно? В голову не приходило. Ты с ним счастлива?
— Еще бы! Ты бы знал!
Она впервые произнесла вслух, что счастлива и выдохнула с облегчением, словно набедокурившая и прощенная девочка. Надо было именно ему сказать, Леве, она это поняла. А тот последний вечер в общежитии ей и вспоминать-то неловко. Сам виноват. Даже хорошо, что так все вышло, иначе бы не встретила в жизни Володю.
— Пойду я, пожалуй, — глухо сказал Лева.
— Счастливо! — У нее было такое чувство, что провожает Леву в стужу, сама оставаясь в тепле.
Певицу и органиста она слушала притихшая, с особым интересом вглядываясь в рисунок облаков на куполе храма и в изображенные там лики. Минутная робость охватила ее сердце, но скоро звуки пропали, музыка проникала в ее существо помимо слуха. Вспоминались осенние сопки возле поселка с простудной синевой неба, и ей становилось зябко в летнем наряде. А певица распелась, как назло, словно воспрянув от сгущения ночи, уже видной в бойницы, тянула вверх за исторгнутыми руладами красивые руки в мерцающих перстнях.
Володя проснулся и удивился, что она все еще поет, деловито посмотрел на часы и подумал, что свой хлеб ребята отрабатывают честно.
После концерта захотелось в бар, тут же, у ограды монастыря. Интерьеры под старину вызывали приятную реакцию узнавания. Взять бы в поселковой столовой что-нибудь этакое вытворить. Отделать торбасами или деревянными истуканами стены. Розами оленьими… В баре вертели модную песенку. Слушать ее было дико, будто долго-долго ходил на лыжах и с удивлением ступаешь без них, не доверяя собственным ощущениям.
Поскольку быть в баре и ничего не выпить, — не престижно, заказали по сто граммов французского коньяку. И когда они, выпив и потанцевав, вышли, Любушка, поеживаясь от ночного ветерка, ласково спросила, купит ли Володя ей норковую шубу. Он ответит «да», и они, остановившись для вящей картинности под кипарисом, сочетались долгим законным поцелуем. «Надо же везде проявлять свою индивидуальность, особенно в покупках, — пришло в голову Любушке. — И вообще, любовь — это не что-нибудь однажды и навсегда. Ее нужно подтверждать, как, например, спортсмены подтверждают свои рекорды».
Она часто вспоминала это первое путешествие и, разве же кто знал — самое прекрасное. Конечно, и теперь они летают, оставив Вадьку старикам, да разве сравнишь — хоть, и надоедает он хуже горькой редьки, хоть и отдаешь в родные руки, а душа начинает ныть сразу, едва за порог. То с мужем разлука, то с сыном. Ждать мужа она уже научилась. Сначала разлука выматывала ее, как изнурительная работа. Тот, кто хотя бы одну ночь провел в аэропорту, легко ее поймет. Бесконечное откладывание рейса — с часу на час, бессмысленное сиденье, совершенно бесцельное хождение, разглядывание оцепеневших и отупевших физиономий, медлительнейшая буфетчица, забывающая каждую секунду о том, что она — существо живое и, более того, — работающее, серая очередь прощает эту неповоротливость лишь потому, что всем все равно стоять, а простоять у стойки час или проболтаться в зале — эффект один, хоть какое-то занятие.
Бессмысленно брать с собой в аэропорт книгу, прочитано будет не более двух страниц, на третьей неведомая сила поднимет и понесет в неизвестном направлении. Аэропортовское радио объявляет отложенные рейсы и усиленно приглашает посетить парикмахерскую, словно сидение в кресле -замена бреющему полету.
У Любушки-голубушки, конечно же, масса средств для отвлечения от неприятных мыслей: телевизор, кухня с готовкой и беседами, магазины и снова кухня. Смена дня и ночи, времен года. Сын, которого можно брать на руки, прижимать к груди, тихо вздохнув. Но все же душа не может быть спокойной, пока нет дома мужа. Ведь его подстерегают опасности, он терпит лишения. Она научилась стоять свою вахту. Секрет такой: не нужно заглядывать далеко вперед, а жить моментом, в нем своя радость и своя трагедия. У Володи летные часы, часы высшего блаженства, ради них он во многом отказывает себе на земле. Но у него есть часы, когда он с Любой вдвоем. Наверное, тогда он более счастлив, чем в небе? Может быть, когда он в небе, он в силах забыть о своей Любушке, отключиться, ведь работа, ответственность?
У нее нет летных часов, нет звездных. Она не может забыть о Володе, будто в ней сторож какой-то электронный: «Внимание, сейчас позвонит!» И раздается телефонный звонок! «Ну, что ты там, Любушка-голубушка? У нас-то по расписанию. Скоро встретимся». — «Уж побыстрее бы. Возьми подтолкни его, самолет свой» — «Хорошо, подтолкну, жди. Целую!»
И опять ждать до назначенного часа, но без паники. Еще часок сверх того. Погода, может быть, пропала. Еще часок, если на запасной аэродром, но это другая песня. У нее запасные вон как друг от друга отстоят. Может быть, на посадку уже пошел, а туман пал, тогда — лети в Петропавловск. Оттуда он позвонит. А может и не позвонить. Если в Охотске сядут, так это сложнее — связаться. А там санитарная норма кончилась, не выпустят, пока восемь часов не поспят.
И вдруг шаги по лестнице. Она слышит их сквозь метровые стены старой кладки. Чуют кошки и собаки шаги хозяина, бегут к двери, их кошка Лаура встречая отца, тянулась лапой к ручке двери. Как ее понимает Любушка. Ей хочется усмирить дыхание, а не получается. Быстро в зеркало глянуть, волосы поправить. Да глаза какие-то странноватые. Отчего — не плакала ведь. И горло подводит всегда. Прокашляться надо.
Звонок! Это он! Вдруг не он. Вдруг принесли телеграмму! Вдруг беда — с родителями! С Володей! Нет, нет, не может быть!
У него есть ключ, но все равно звонок — ее вызвать, а то пока докричишься! Он отпирает ключом, распахивает дверь. Она бросается на шею. Не покачнется, не хлипкий. Да и миниатюрная. Летная шуба с капюшоном, унты. Она в черном бархатном платье с золотой подковкой на груди. Когда надеть успела? — сама не знает. Туфли на высоком каблуке. На одной ноге стоит, а другой в воздухе болтает. В балете каком-то видела такое. По телевизору.
Володя должен немедленно выдать нечто эквивалентное. Он роняет на пол туго набитый портфель, коробку с фруктами примащивает на телефонную тумбочку и кружит жену на вису.
— Моя мама! — из-за двери робко выглядывает Вадька.
— Нет, моя! — отвечает Володя, и задор его столь силен, что Вадька хлюпает носом, кряхтит и закипает слезами.
— Господи, — Любушка не скрывает досады. — Всю душу мне вымотал, и еще мало. Да твоя мама, твоя. Папа же прилетел. Неужели ты не рад? Иди в комнату, а то он холодный. Будет тебе сюрприз.
Вадька недоверчиво затаивается за дверью. Любушка, прижимаясь всем телом к мужу, крепче смыкает руки у него на шее и долго, зовуще целует в губы. За дверью раздается жалобный трубный звук — прелюдия к очередному плачу.
— Уж не даст и встретиться, — лукаво говорит Люба. — В кого он только у нас? Ты давай в ванну. Папа у нас пойдет в ванную, Вадинька, запылился немного в небесах. Там же космическая пыль, говорят. Мама папе помоет головку, а ты поиграй. Договорились? Хочешь, я тебе тоже помою головку? Не хочешь, боишься. Ну ладно, поиграй минутку в одиночестве.
