Беспричинная агрессия между ними, невысказанные, висящие в воздухе угрозы, общая ненависть и враждебность, наполнявшие каждый вдох и выдох на семи квадратных метрах камеры, – их все равно не скроешь.

– Уверен?

– На многих донес? Разгуливаешь по отделению, навострив ушки, ловишь все, что услышишь, да еще нассал мне в мозг, захотел прикрыть свое дерьмо идиотским объяснением – легавый-де приходил к тебе, чтобы рассказать про умершую маму.

– Сдай-ка назад. В коридор. Сейчас же.

– Еще раз. Бронкс – легавый. Вы с ним – в комнате для свиданий. Что он хотел узнать от своего персонального крысеныша? Где оружие? Как найти добычу и доказать, что ограбления – наших рук дело?

Кто угодно другой из всего отделения, из всей тюрьмы.

Окажись тогда в этой камере кто угодно другой – и стены засочились бы кровью.

– Слушай.

– Ну?

– Вот что… да, весьма печально, что именно ты не проявил уважения к шнурку, вошел в мою камеру без стука. Я думал о тебе лучше. Ты долго водил за нос Бронкса-легавого. Пару лет. И мне это нравилось.

Уже тогда между ними словно существовала какая-то странная близость. В разгар ненависти, угроз – они как будто были связаны.

Поэтому Сэм продолжил.

– Видишь ли, его мама – она тоже умерла.

– Что?

– Ты меня слышал.

Лео его слышал. Но сначала не понял.

Отвращение, дистанция между Сэмом и тем, о ком они говорили.

– Он твой… брат?

– Да.

– Легавый, который приходил на свидание – мы о нем сейчас говорим? О Бронксе?

– Да.

– Бронкс – твой брат? У вас разные фамилии, но ты БРАТ легавого, который засадил меня сюда?

– Да. Полицейский. Но и мой брат тоже. Полицейский, брат. Ты, Лео, знаешь, как оно бывает между братьями. Только мама нас и связывала. А теперь она умерла, и нам с Джоном больше не о чем говорить.

Там и тогда. Самый первый разговор, то, что понемногу превратилось в дружбу, в глубокое доверие. Ведь у них оказалось столько общего.

Оба ненавидели легавого по фамилии Бронкс.

Оба сидели в тюрьме строгого режима.

Оба были старшими братьями в мирах, устроенных по одному образцу: мать соединяет семью, отец ее разрушает.

Три извилистых километра. Еще более прекрасная, еще более деревенская идиллия. Он проехал через густой лес, через просторные поля, мимо церкви тринадцатого века, мимо усадьбы и крепости восемнадцатого века и свернул – как проинструктировал его Сэм – возле старой школы, которая некогда была полна шумных детей, но в пустоте которой теперь звучало только эхо. Сбросил скорость, когда снова заметил воду, а потом – красный забор; да, он проехал через весь остров, чтобы добраться до красного, в цвет забора, домика, что прятался за сучковатыми неухоженными яблонями.

И вот он на месте. Все такой же огромный, тяжеловес чертов, могучие шаги через лужайку к остановившейся машине. Они обнялись, как было заведено в тюрьме. Два с половиной месяца. Столько они не виделись, столько прошло с тех пор, как Сэм освободился. Время после этого потекло иначе – только когда их общение прервалось, Лео понял, как ценил то, что воспринимал как должное, и как отчаянно, как сильно человеку за решеткой может не хватать настоящего друга. Только когда Сэму после двадцати трех лет отсидки заменили пожизненное на срок, а потом выпустили.

Несколько глубоких вдохов-выдохов. Насколько же вкуснее лесной воздух. Муха, упрямо жужжащая у лица, пара хищных птиц кружит высоко в небе, в остальном – тишина и спокойствие. Ни одного человека.

– И легавые сюда точно не доберутся?

Сэм улыбнулся.

Оба знали, кого Лео имеет в виду.

– Самое безопасное в смысле легавых место в стране. Мой брат ненавидит этот дом. Сам понимаешь, почему. Ты ведь многое знаешь про меня. Про нас.

Сумку на плечо, и они зашагали по траве к заросшему яблоневому саду, который, когда Лео подошел ближе, показался ему еще меньше. Дверь стояла нараспашку; Сэм провел его в спальню, потом еще в одну, они явно вошли с заднего двора.

– Здесь сортир. Это маленькая гостиная. А это кухня. Всего сорок семь квадратов.

Сэм указал на спальни.

– Тесные. Как две камеры. Мать с отцом в этой комнате, мы с Джоном – там, на двухэтажной кровати. Каждое лето. Пока мне не исполнилось восемнадцать. Потом я поменял эту камеру на другую и летом стало меньше солнца и озера.

Лео медленно оглядел бывшую родительскую спальню, разобранную двуспальную кровать.

– Ты спишь здесь?

Сэм поколебался. Не ответил. Словно Лео это не касается. Но наконец все же проговорил:

– Других кроватей здесь нет.

– Черт возьми, так это значит, что дом ненавидишь ты. А не твой брат-легавый.

– Я думал, что ненавижу. Когда приехал сюда в первый раз, как только освободился. Но я ощутил тут… такое невероятное спокойствие. Понимаешь?

– Нет. Не понимаю. В свое детство я возвращаться не собираюсь.

Гостиная маленькая – кресло, столик шестидесятых годов, телевизор, – такую комнату гость просто минует, направляясь в кухню со скошенным шкафчиком, сосновыми стульями и черной дровяной печью. И кухонным столом – накрытым будущими ограблениями.

Свернутая в трубку карта формата А3.

Коробки для переезда – маски, ботинки, бронежилеты.

Водительские права с фотографией Сэма, но выданные на имя какого-то Юхана Мартина Эрика Лундберга.

Два рабочих комбинезона, синий и черный.

А на кухонном диванчике ждало то, черед чему придет через пару дней, во время финального туше: половинки полицейских удостоверений с фотографиями его самого – бритая голова, снято в тюрьме с год назад – и Сэма. Рядом 3D-принтер для металлических сплавов, заказанный в Шанхае и прибывший в Швецию через лейпцигскую таможню, – оборудование, нужное для изготовления удостоверений.

– И молочный фургон?

– Яри как раз сейчас паркует его возле товарного пандуса.

– И мы на него полагаемся? Все еще?

– Слушай, если кто-то ввязывается в подобное, он относится к делу всерьез.

Сэм протянул Лео водительские права, тот провел большим пальцем по пластиковой поверхности.

– Да. Настоящие. Даже рельеф на месте. Именно так они и сделают, когда молочный фургон поедет через дорожные заграждения. Они это делают бессознательно – полицейские пальцы, которые проверяют водительские права. И если фургон будет в нужном месте… что бы ни случилось, пускай даже они оцепят весь этот чертов торговый центр, машина оттуда уедет. После превращения. Это колдовство. Камуфляж. Человек за рулем будет без маски, без каких-то особых примет, и когда легавые начнут процеживать всех придурков, которые станут рваться прочь оттуда, машина с молоком благополучно пройдет все фильтры. А багажник пускай себе проверяют, ведь в нем окажется только… молоко.

Лео поставил сумку на кухонный пол. Открыл. Два чистых, свежесмазанных АК-4 и достаточное количество патронов, чтобы грабителям было чем отстреливаться, если придется. Один он протянул Сэму, второй оставил себе.

– Мы успеваем проверить только два пункта из списка.

– Не понимаю, отчего такая спешка. Лео, мы планировали это весь год. В деталях. А теперь у нас даже нет времени, чтобы пройтись по всему первому ограблению.

Год. Встречи в камере Сэма, на дверную ручку намотан красный шнурок. Вот он, эффект тюрьмы: умножение контактных поверхностей, всех местных обитателей объединяет то, что они преступники, а сама она – теплица преступности, участники будущего преступления уже на месте и даже сведены друг с другом. Они встречались ежедневно (у Сэма в камере имелись кровать и стул), извлекая пользу из каждой минуты. Рассчитывали время, маршруты обходов охранников, пути отступления, транспорт. Но когда Сэм вышел на свободу – больше уже ни слова, из-за риска утечки, и потому ему пришлось в одиночку заканчивать то, что можно подготовить только на свободе.