— А я бы, а я бы, а я бы… на первом этапе лобные доли не трогал, о нет, только конечный эффект портить. Гораздо интереснее повозиться с подкоркой, о да, да! И ток сделать не просто переменным, а синусоидно-циклическим, и добавить точечное воздействие кислоты на нервные центры. Просверлить черепушку местах в шести-семи, и поочередно так, тихохонько… О-о-ох… Фантастика! Предварительно, конечно, лоботомировав, ну это само собой…

Они говорят в полный голос, словно в лаборатории нет никого, кроме них. Воображала не шевелится.

— Послушай, а ты никогда не задумывался над тем, как скажется на её способностях ампутация мозжечка? Должно получиться нечто весьма любопытное…

— Л боже… да! Но… Крокодил не позволит… — снова вздыхает маньяк, в сомнении качая головой. — Он даже против обычных ЛСД рогом уперся …

Алик смотрит на него с задумчивой улыбочкой.

— Крокодил не позволит, да. Когда вернется. И когда мы его попросим. Но ведь до своего возвращения он поручил её нам.

— Это — только до возвращения, а потом… — Маньяк то ли притворяется не понимающим, то ли действительно не видит, куда клонит Алик. — Если ей шкурку попортить — он с тебя самого три спустит.

— Да брось! Она у нас будет в полном порядке! — машет рукой Алик, явно уже все для себя решивший. — Прикажем — всё, что надо, обратно вырастит, она же у нас девочка послушная!..

— Кузя ругаться будет…

— Для Кузи главное — чтобы она работала, а остальное его не волнует.

Подумав, маньяк качает головой и говорит пока еще нерешительно, но уже мечтательно:

— Но сначала я бы все-таки сделал лоботомию…

*

смена кадра

*

— То, что у меня никогда не бывает похмелья — тоже её работа. Удобно, грех жаловаться. — Конти покручивает на пальце пистолет, не выпуская из поля зрения жужжащую муху. Та по периметру облетает потолок, и взгляд Конти движется за ней, как приклеенный.

— И голова у меня никогда не болит. И зубы. И вообще. Она добрая. И послушная. «Вынеси мусор!» — пожалуйста. «Почисти зубы!» — извольте. «Сотвори чудо!» — нет проблем. И всегда — с небольшим перебором. От старательности. Однажды я оставил её на сутки одну дома. Уходя, попросил немного прибраться… Я имел в виду игрушки. На сутки! Знаешь, что она сделала? Капитальный ремонт. Так что этих придурков из Комитета мне где-то даже и жаль. Они ведь не понимают, насколько надо быть с нею осторожным. И когда пройдёт первая эйфория, обязательно найдётся какой-нибудь трус… Обязхательно найдётся, трусы — они везде есть! — который её испугается. Всерьёз. А Тори — девочка послушная… И старательная…

Всё это время Конти ведет за мухой стволом пистолета, неторопливо прицеливается, потом опускает оружие, потом снова прицеливается, заглядывает в дуло, хмурится, кладёт пистолет на пол, тщательно прицеливается пустой рукой (закрыв один глаз и медленно пошевеливая указательным пальцем, изображающим дуло) и, наконец, говорит:

— Паф!

Жужжание обрывается (звук, словно порвали резинку или лопнула леска). С лёгким шлепком трупик мухи падает на белую бумажную скатерть. Конти смотрит на него удивленно.

*

смена кадра

*

Два одетых в серое охранника идут по полутемному коридору. Один из них Рома, второй незнаком, похож на студента-гуманитария. Коридор при полупогашенном по ночному времени освещении напоминает тюремный. Мрачное впечатление усиливается тёмно-серой униформой идущих и ровным рядом одинаковых дверей, мимо которых они проходят, — лишенных ручек, плотно закрытых, с глазками-окошечками. Словно в тюрьме.

У одной из дверей студент притормаживает, заглядывает в окошечко. Рома топчется рядом, спрашивает со скрытой тревогой:

— Что там?

— Спит… — Студент выпрямляется, пожимает плечами, зевает. Добавляет равнодушно: — Алик говорил — завтра будет резать. У Кузи дочка заболела, он отгулы взял, вот они и обрадовались… — фыркает мстительно — Крокодил их самих резать будет, когда вернется!..

Они идут дальше. Рома оглядывается, говорит неуверенно:

— Знаешь, у меня от неё мурашки. Как ту её плазменную дугу вспомню… Как она может позволить себя резать, если умеет такое?

— Глупости, глупости, — студент успокаивающе похлопывает его по плечу. — Не очкуй раньше времени, Алик не дурак, они её так обработали, что тут забудешь, как маму звали, а не то что какие-то там дуги, даже если раньше что и умел… — они удаляются по коридору, голоса постепенно затихают.

В кадре под их затихающие голоса появляется утрированно-детская комната Воображалы. В комнате розовый полумрак, горит ночник в виде Губки Боба. Воображала лежит на спине очень ровно, почти неестественно прямо, руки вдоль тела, глаза закрыты.

Голоса стихают. Появляется лёгкий гул, как от проходящего невдалеке поезда, с мелко дрожащей стены срывается распятие.

Воображала открывает глаза. Садится в кровати (резко, одним движением). Скрещивает на груди руки. Её волосы всклокочены больше обычного и торчат небольшими рожками, глаза на секунду загораются оранжевым пламенем, улыбочка неприятная…

*

смена кадра

*

Мультяшечный колобок, хищно скалясь, пожирает ягода за ягодой большую кисть винограда, после каждой издавая мерзкое электронное хихиканье, и старательно уворачиваясь от шныряющих вокруг красных и зелёных мошек. Слопав последнюю ягоду, самую крупную и отливающую синим, колобок внезапно синеет и сам, опрокидывается на спину, сучит всеми шестью ножками и разражается траурным визгом.

Голос Ромы обрадованно:

— Двигайся давай, теперь моя очередь.

Камера разворачивается лицом к сидящему за игрой Студенту. За его спиной — пульт слежения. Студент послушно освобождает место перед экраном. Рома с азартом потирает руки и оживляет сдохшего было колобка, после чего говорит, продолжая ранее начатую тему:

— … И тогда эта лапочка кладёт свои ножки мне на плечи и начинает таким вот манером… — облизнувшись, Рома на секунду отрывается от игры и бросает взгляд поверх компьютера. Замолкает. Лицо его вытягивается, приобретая насыщенный цвет и смущённое выражение.

— О, чёрт!.. — говорит он с интонацией застигнутой у венеролога монашки.

Камера разворачивается к дверям.

Там стоит Воображала в детской оранжево-голубой пижамке и слюнявчике. Вид несчастный — бровки домиком, надутые губки, подбородок поджат, глаза на мокром месте.

— Ну вот! — объявляет она в пространство с покорной тоской всеми несправедливо обижаемой сиротки Марыси. И надутые губки начинают дрожать, личико сморщивается. Она всхлипывает с обвиняющим надрывом: