*

Врач, пошатываясь, вылезает из такси, говорит помогающей ему ярко раскрашенной и малоодетой девице:

— Солнышк-ко, я б-бы с уд-довольствием-м… но н-не могу. Н-не м-могу, п-поним-маешь… Н-не сегодня… сегодня меня убивать будут… Такие дела…

— Да пошёл ты! — говорит девица и уходит, рассерженно постукивая каблучками.

Врач долго ищет ключ. В прихожей темно, но в комнате достаточно освещения от рекламных огней за окном. Не зажигая света, Врач нетвёрдой походкой подходит к бару, долго возится с дверцей и так же долго — с плоской бутылкой. Пьёт прямо из горла, медленно, словно воду. Продолжая стоять спиной к центру комнаты, поворачивает голову и говорит устало через плечо неожиданно трезвым голосом:

— Сколько можно тянуть? Только не прикидывайтесь, что вам нравится сидеть в продавленном кресле. Пришли стрелять — так стреляйте, чёрт вас возьми, а не хотите — так выметайтесь!..

Вспыхивает свет. Мужской голос произносит спокойно:

— Сначала я хотел бы кое-что узнать…

Врач вздрагивает и оборачивается, на лице — изумление. Говорит растерянно:

— Забавно. Я никак не предполагал, что это будете вы…

*

смена кадра

*

Экран телевизора, программа «Информ». Молоденькая блондинка читает монотонно:

— … что же касается расследования, проведённого нашими корреспондентами по факту халатности на полигоне Капустина Яра, то наиболее вероятной представляется версия, не исключающая возможности целенаправленной и заранее подготовленной диверсии, в связи с чем возникает резонный вопрос…

Врач выключает звук (дикторша продолжает беззвучно шевелить розовыми губами), встаёт, вынимает из бара очередную бутылку. Очень осторожно наполняет два бокала. Конти, сидящий по другую сторону стола, поднимает голову. Перед его сцепленными руками лежит пистолет.

— Она всегда была послушным ребенком, — говорит Конти тихо, — Всегда делала то, что от неё хотели. И становилась тем, кем её хотели видеть… мечта, а не ребёнок. Послушная. Добрая. Сильная. Сильные не бывают жестокими, любая жестокость от слабости. Я виноват. Должен был понимать, что люди — разные. Должен был научить. Не всех можно слушаться. Должен был сразу понять, что ты за дрянь…

— Выпьем, — говорит Врач, поднимая бокал.

Секунду Конти смотрит на него, берёт бокал. Говорит спокойно, как о неважном:

— Я должен был убить тебя сразу. Ещё тогда. Это было бы правильно.

— Правильно, — соглашается Врач, торжественно кивая. — Давай выпьем за это!

Они синхронно поднимают бокалы, салютуя друг другу, молча пьют. Конти — залпом, Врач — медленно, мелкими глотками.

— Кто-то крикнул — «ракета!»… — говорит Конти, задумчиво ставя бокал и беря пистолет. — Кто-то наверняка это крикнул… — он прицеливается, — А Тори — девочка послушная…

Выстрел — не громче хлопка пробки из-под шампанского, взрыв разбитого телевизора, Конти задумчиво рассматривает дымок из глушителя, добавляет:

— Послушная и доверчивая.

— Забавно, — говорит Врач. — Я ведь знал, что меня убьют. Они тогда просто забыли, но я-то знал, что обязательно вспомнят. И не спрячешься. Бесполезно, ежу понятно, куда от них спрячешься? Да и какой из меня нелегал на старости лет! Долго ли я смог бы бегать? Ждать… Это гораздо хуже — ждать. Даже напиться не получается, я пробовал. Ни-фи-га…

— … Кто мог поверить в то, что я что-то там изобрету и получу столько денег, что никогда не смогу их истратить? Ведь просто так сказал, от отчаянья. Тогда был полный мрак, дом заложен трижды… А она — поверила. Она всегда верила моему вранью. И враньё становилось правдой. Всегда… Кто мог поверить, что я останусь честным человеком и не захочу ничего менять? Я сам не верил. Только она. Всегда. Всему. И кто-то наверняка крикнул — «Сейчас она в нас врежется!..»

— … Пьёшь, пьёшь — и ничего. Только голова болит. Ты думаешь, я испугался? Нет. Просто тошно.

— … Однажды она вообразила себя французской маркизой. Мне тогда пришлось учить язык — она не понимала по-русски. Ни слова!.. И манеры… Это не притворство, нет, так притворяться невозможно. Сам виноват. Теперь вот колу люблю, она считает — значит, действительно… ни дня без банки.

— Но всё-таки одного я не понимаю — почему именно вы?

— Сейчас уже поздно. Может быть — и тогда было поздно. Знаешь, когда мне надо было тебя убить? Десять лет назад. Мне тогда ужасно этого хотелось, ты стоял у кабинета, такой молодой, такой наглый, такой благополучный… Хотя, может быть, уже и тогда было бы поздно.

— … Никак не ожидал. Нет, ну в самом деле! Кто угодно другой, но вы? Вам-то какой резон? Не понимаю…

— … Это не месть. Просто так будет правильно. Хотя, может, и месть. Но всё равно — правильно. Я должен. Хотя бы это. Тебя и тех… других. Которым она поверила. Зря. Ты их знаешь. Значит, узнаю и я. Так будет правильно.

— Правильно, — кивает согласно Врач, наливая, — Выпьем.

— Выпьем, — соглашается Конти.

— Но всё-таки — почему?

— А?

— Почему именно вы? Что я вам-то такого сделал?

Конти сосредоточенно думает, говорит уже куда менее уверенно:

— Так будет правильно.

Врач обдумывает этот ответ, потом начинает хихикать. Тычет пальцем в расстрелянный телевизор:

— Так вы что — тоже поверили в эту лажу?!

*

смена кадра

*

В узкую кабину лифта втиснуты пятеро. В центре — сияющая Воображала. На ней тюремная роба в голубоватую вертикальную полоску с оранжевым ромбом на груди, ноги в таких же полосатых брючках широко расставлены, руки скованы наручниками, на глазах — чёрная повязка. Голова гордо поднята, вид довольный. По бокам от неё два спецназовца при полном параде и вооружении, за ними, у самой задней стенки — ещё двое.

Двери раздвигаются с непривычным шипением, в кабинку падает желтоватый свет. Один из спецназовцев толкает Воображалу дулом автомата. Они выходят из лифта (Воображала впереди, конвой — приотстав на шаг), оставшиеся двое несколько задерживаются — им мешает Врач.

Он безвольно обвис у них на руках, поэтому его раньше и не было видно из-за спин впереди стоящих.

*

смена кадра

*

Из-за узкого стола навстречу входящим с радостной улыбкой поднимается Дядя Гена, протягивает приветственно пухлые руки, делает шаг. Останавливается. Перестаёт улыбаться. Лицо его наливается кровью, глаза вылезают из орбит, рот округляется.

Первые два спецназовца синхронно толкают Воображалу в спину дулами укороченных автоматов, Дядя Гена пятится, ошалело смотрит, как другая пара невозмутимо вволакивает безвольное тело Врача и бросает его в стоящее у стола кресло. Сглотнув, Дядя Гена сипит сдавленно: