Каланча подходит с рюмкой к Зворыкину;

– Ну как, Алеха, не тянет на завод-то?

– Еще как тянет. Да вишь, делов невпроворот: тут тебе и свадьба, и революция, да и контра, обратно, внимания требует…

– А все-таки не забывай…

Алексей энергично подмигивает другому брату.

– Горько! – кричит тот.

Алексей немедленно «подсластил питье».

И снова блестящий, неприятный взгляд Кныша прилипает к молодым.

– Алешенька, если тебе хочется, целуй меня просто так, – говорит, высвобождаясь, Саня. – Ты же все глаза проморгал!

– Хватит лизаться, Алеша, – вмешивается Рузаев. – Холостому человеку глядеть тяжело.

В комнату вошла Фенечка, старшая сестра Сани. На ней обычное темное монашеское платье, строгость которого смягчена белым отложным воротничком.

Саня рванулась, будто хотела вышвырнуть сестру вон, но свекровь удержала ее.

– Будет тебе!.. Что мы, бусурмане какие, чтоб гостью гнать?.. Заходи, заходи, Аграфена Дмитриевна, милости просим!

– Я только на минуточку, – заверила Фенечка – Молодых поздравлю – и ко всенощной! – Она низко кланяется Зворыкину, Сане и подает ей расшитую бисером и бусинками картину, серафимы венчают победой архистратига Михаила, толстозадые ангелочки обвивают гирляндой не то раскаявшуюся грешницу, не то свежеиспеченную святую. – Прими, сестрица, вместе с родительским благословением.

Саня небрежно швыряет подарок на комод.

– Садись, девушка, – приглашает Фенечку Каланча.

– Швартуйся к нам, божья овца! – галантно добавляет Рузаев.

– Я с краешку, с краешку!.. Горячего вовсе не буду, только посижу полюбуюсь, – лицемерит Фенечка.

Рузаев схватил ее за руку и усадил возле себя. Наполнил сырцом большую рюмку и поднес ей.

– Ну-ка, опрокидонт!..

– Сей нектар и монаси приемлют! – поддерживает пьяненький сосед.

Фенечка отстранила рюмку и налила себе граненый стакан.

– За молодых! – возглашает Фенечка и лихо опрокидывает стакан в рот.

– Горько-о-о! – исполнившись непонятным восторгом, заорала самая маленькая из Зворыкиных, едва возвышаясь над столом двумя белобрысыми макушками.

Зворыкин снова потянулся к жене.

Кныш резко поднялся и, ни на кого не глядя, пошел к выходу.

– Кныш, ты куда? – с доброй хмельной улыбкой крикнул Зворыкин.

Кныш не ответил, громко хлопнула входная дверь.

– А, пусть уходит! – крикнула Фенечка, успевшая хватить еще стакашек. – Ну его, он гулять не умеет. Играй, моряк!..

Рузаев схватил гармонь, развернул мехи, Фенечка метнулась из-за стола, ударила каблучком об пол и запела визгливо:

Кныш чуть задержался в сенях дома, прислушиваясь к оставленному им веселью, затем шагнул вперед.

…Чуть теплится ночник, бросая трепещущие пятна света на убогую китайскую ширму, отгородившую новобрачных от остальной семьи в их свадебную ночь. На пожухлом шелке ширмы проступают изображения драконов, обезьян, причудливых рыб, небывалых растений. Слышится тихий, изо всех сил сдерживаемый плач. Прижав кулаки к глазам, плачет Саня.

Зворыкин отнял от подушки голову, заморгал ошалело со сна и вдруг яростно привскочил на постели.

– Ты что?.. Кто тебя?..

– Тсс! – Она прикрыла ему рот влажной от слез ладонью. – Ребят разбудишь.

– Почему ты плачешь?

– Не знаю… грустно чего-то…

– Ты не думай!.. – зашептал он горячо. – Это только сейчас так… У нас все будет: жилье, барахло…

– Перестань! Разве я об этом, дурачок?.. За другими девушками ухаживают, цветы дарят, в театр водят, в иллюзион, а после предлагают руку и сердце. А я из девичьей – сразу в постель.

– Ну и что же! У нас с тобой все наоборот пойдет. Вот жизнь маленько образуется – откроются театры, увеселения всякие, и я стану за тобой ухаживать, как жених, и цветы куплю или украду где… И еще мы на карусели покатаемся, и в цирк сходим, и к зверям…

– Правда?

– Клянусь революцией!

– Тогда – горько, Алешенька…

Они не успевают разомкнуть объятия, как снаружи доносится шум шагов и грубых мужских голосов, затем раздается громкий стук в дверь.

Зворыкин кидается отворять дверь. Едва он приподнял засов, как дверь распахнулась, на пороге появились люди в бушлатах, грудь перекрещена пулеметными лентами.

– Зворыкин, какого дьявола!.. – заорал Кныш, но тут увидел полураздетую Саню; голос его сел в хрипотцу, а блестящий, неприятный взгляд, словно переломившись, уперся в молодую женщину.

– Кныш?.. Чего разоряешься?.. – начал Зворыкин, и тут он заметил, как смотрит на Саню вошедший. Зловеще усмехнувшись, Зворыкин повернул ему голову.

Кныш ударом кулака отбросил руку Зворыкина.

– Рано залег! – произнес он с яростью, обращенной толи на Зворыкина, то ли на самого себя. – Контра обратно зашевелилась!

Шумно выдохнув свое разочарование, Зворыкин потянулся к висящей на стене винтовке…

Зворыкин и Кныш идут по ночной улице.

– Долго валандаться будем? – сердито спросил Зворыкин.

– Небось успеешь к своей буржуйке! – огрызнулся Кныш.

– Учти, Кныш, это в последний раз. – Голос Зворыкина звучит очень серьезно. – Ты о жене моей говоришь. Сверну рыло.

– Далеко тебе до моего рыла, – бормочет Кныш. – А ты какого черта в чужой огород залез?..

– Тебя не спросился!.. – сверкнул глазами Зворыкин…

Двор. В углу двора стоит машина, возле нее возится десяток человек. Машина упорно не желает заводиться. Люди поочередно крутят заводную рукоять, чертыхаясь, орут друг на друга, но делу это не помогает. Подходят Зворыкин и Кныш. Оттолкнув какого-то матроса, Зворыкин открыл капот. Одного взгляда ему оказалось достаточно, чтобы обнаружить неполадку. Он что-то подвернул и с пол-оборота завел мотор. Люди кинулись в кузов. Зворыкин сел за руль, Кныш – рядом с ним. Машина, подвывая, выехала за ворота. Вдали сухо щелкали выстрелы…

Метет, метет метель по улицам Москвы, завывает ветер на перекрестках и в подворотнях домов, колышет оборванные полотнища с воззваниями и лозунгами. Редкие фонари освещают улицу с длинными безнадежными очередями…

Лето. Автомобильные мастерские, именуемые обычно заводом. Уныло-прерывисто звучит осипший гудок: не то сигнал тревоги, не то обычные позывные завода.

Зворыкин в расстегнутом бушлате и сбитой на затылок бескозырке проходит захламленный заводской двор и входит в полуразрушенный цех.

Станки – токарные, шлифовальные и прочие – бездействуют. Небольшая группа рабочих покуривает, несколько размундиренных солдат режутся в очко. Кое-кто «трудится»: один ладит рукоятку к финскому ножу, другой чинит примус, третий сверлит отверстие в железной трубке для кресла. Зворыкин замечает все это своими острыми, цепкими глазами.

– Здоров, Алеха! – От группы курильщиков отделился токарь Каланча. – Каким ветром занесло?

– Революционным, балтийским! – радостно отзывается Зворыкин. – Ну, как вы тут?..

– Неинтересная наша жизнь, Алеха, сам видишь – сплошное непотребство.

– А где кадровики, где пролетариат?

– На Галицийских полях, на Мазурских болотах полегли, – вздохнул Каланча. – Кое-кто, конечно, приполз домой, а так, – он махнул рукой, все больше вчерашние землепашцы или не помнящие родства…

– Здорово, ученик! – Возле них остановился пожилой усатый мастер Василий Егорыч.

– Уже не ученик, Василий Егорыч, а помощник судового механика, – уважительно отозвался Зворыкин, пожимая усатому руку.

– Сюда-то сердце привело или дело есть? – спросил Василий Егорыч.

– Нешто сердце с делом всегда поврозь? – усмехнулся Зворыкин.

Им не удалось поговорить. С громким шумом в цеховые ворота хлынула толпа людей, враз заполнив обширное и пустынное помещение. И тут же с революционной быстротой возник митинг. Полуинтеллигентного вида человек в пенсне на самоварной физиономии взобрался на разбитый станок и зычно объявил;