* * *
В 1912 году в Петербурге при устройстве выставки мы праздновали семидесятилетний юбилей Репина и юбилеи В. Маковского, М. Клодта и Поленова[20]. Последнему была послана приветственная телеграмма в Москву. Чествование юбиляров происходило на товарищеском обеде в ресторане Донона. Получено было много приветствий, а Союз русских художников прислал своих представителей, бывших передвижников – Архипова[21] и Виноградова[22]. Присутствие этих старых товарищей доставило большое удовольствие не только юбиляру, но и всему Товариществу. Обед прошел необычайно сердечно и оживленно.
В конце обеда Репина попросили рассказать про его первую любовь – про его первую картину, которую он написал.
Илья Ефимович оживился:
– Первую любовь? Извольте, помню! И тема была подходящая. Готовился я писать на конкурс картину «Дочь Иаира»[23], а денег не было на холст и краски. Тогда, чтобы добыть денег, написал я для продажи жанровую картину и понес ее в магазин Тренти на комиссию. На картине изобразил такую сцену: в комнате студент готовится к экзаменам, а в раскрытое окно видно, как в соседней квартире сидит девушка. Прочь занятия! Студент устремил мечтательный взор и шлет воздушный поцелуй неземному существу. Какова идея! – расхохотался Репин.
– А дальше, дальше что с картиной? – раздались голоса.
– А дальше так: назначил я за картину тридцать пять рублей. Захожу через день, два, три, неделю – картина стоит, и никто о ней не спрашивает. Перестал и я справляться. Раздобыл десятку, прихожу заказать холст. Тренти записывает мою фамилию и спрашивает: «Не вы ли тот Репин, что ставил у нас картину на комиссию?» – «А что?» – «Ваша, – говорит, – картина продана, получите деньги». Скажите, пожалуйста! Я заказал холст, купил красок, и у меня еще осталось четырнадцать рублей. Такого счастья я, кажется, не испытывал за всю свою жизнь!
Репину за обедом пришлось выслушать бесконечные поздравления и пожелания, а Волков убедительно просил: «Нет, ты того… Илья Ефимович, пожалуйста, не забывай, как мы тебя любим!» На что Репин отвечал: «Семьдесят лет помню и еще готов столько же прожить, чтобы это чувствовать!»
Обед закончился. Но что это за необыкновенный кортеж на улице и в такой поздний час? Удивленно смотрит городовой и ночные сторожа. От Певческого моста до Невского растянулся непрерывный ряд извозчиков. Это передвижники переезжают в клуб Общества Куинджи, где также хотят чествовать юбиляров.
Приехали. У куинджистов и своих гостей много. Из театров прибыли артисты. Музыка, чтение. Талантливый юморист Хенкин смешит до упаду своими рассказами. Бьет тамбурин, и из соседней комнаты вылетает рой бабочек – балет.
Кружатся перед Репиным, который сидит в кресле, окруженный товарищами и своими поклонниками-гостями.
– Скажите, пожалуйста! – смеется Илья Ефимович. – Я, кажется, попал в волшебный замок Наины. Волков, дай мне свою длинную бороду, я ее привяжу себе, чтобы быть похожим на Черномора!
Пауза.
Балерины становятся в позу перед юбилярами и тоненькими голосками:
– По-здрав-ля-ем! А Репин шутливо басом:
– С тем, что уже семьдесят? Балерина:
– Семьдесят? и только-то?
И снова они кружатся в вихре танца.
Репин берет букет, поднесенный на обеде его дочери Вере, срывает несколько цветков и лепестки их бросает в воздух на танцующих.
Ко мне подходит Дубовской: «Уже утро. Сегодня нам, видно, не придется спать. Пойдемте домой, выпьем чаю и отправимся устраивать выставку».
Так и сделали.
* * *
Умерла Нордман-Северова от туберкулеза в Италии, где она жила последние годы. Получив об этом известие, Репин решил туда поехать. Понадобился заграничный паспорт, и он обратился за ним в градоначальство, а там потребовали от него удостоверения личности из Финляндии.
– Неужели вы меня не знаете? – спрашивал Репин в канцелярии градоначальства.
– Знать-то мы вас прекрасно знаем, – отвечали там, – но надо, чтобы вас удостоверили.
Разгневанный Илья Ефимович отказался от поездки. Дачу «Пенаты» он завещал Академии художеств, чтобы туда приезжали студенты для летней работы. С него потребовали внести деньги на содержание дачи. Он выполнил и это требование.
После февральских дней мне пришлось только один раз повидать Репина. Старая Академия художеств доживала свои дни. Находившаяся под управлением двора и от него получавшая средства, она теперь потеряла свою опору и искала поддержку в художественных группировках. Для решения вопросов по искусству созывались собрания представителей от всех художественных обществ. При мне было такое собрание в академии, на него приехал Репин.
Его избрали почетным председателем, а В. Маковского – товарищем его. На собрание явился и делегат от левого течения в искусстве – выставки «Треугольник»[24]. Хотя он и не имел пригласительного билета, он был допущен к заседанию.
Не помню вопросов, которые обсуждались на этом собрании, но впечатление от него было, как от чего-то никчемного, не имеющего ни силы, ни значения в переживаемый момент. Попросил слова и делегат «Треугольника», с волосами, напущенными на виски.
Раздались голоса, чтобы ему не разрешали говорить, но Маковский с иронической улыбкой ответил: «Отчего же? И он, возможно, скажет что-либо умное». А Репин добавил: «Пожалуйста, пусть говорят теперь все!» И все время, пока говорил делегат, улыбался загадочно.
Надо отдать справедливость, представитель «Треугольника» умело и ярко выразил свою позицию по отношению к академии, очертив ее недостатки и консерватизм. В его лице была представлена та часть художественных кругов, которую академия не подпускала к себе и на далекое расстояние и которая, не веря в ее непогрешимость, вбежала наконец в святилище искусства, опрокинула троны жрецов и, прикурив папироски от священного жертвенника, потребовала и себе места в общем храме.
Против этого требования никто уже не мог возражать, а члены академии и профессора почувствовали, что бразды правления им скоро придется передать в другие руки.
Собрание закрылось. На улице прощаюсь с Репиным.
– Уезжаете в Москву? – спрашивает он. – И прекрасно, в самое сердце! А я, – добавил он, садясь на извозчика и закутываясь в шубу, – к холодным финским берегам, к своим пенатам… Прощайте!
И несколько раз грустно покивал головой.
Больше я его не видел.
Я догнал группу профессоров Академии, медленно шедших по 4-й линии. «Да-с, батеньки мои, – говорил Маковский, – надо и честь знать: пожили, свое сделали, а там пусть и другие что-либо скажут».
Рядом шел в глубоком раздумье, заложив руки за спину, высокий Дубовской.
* * *
В 1923 году носились слухи, что Репин умер, и только в 1925 году я узнал от товарищей, что это неверно, что он еще жив. Обрадовавшись такому известию, пишу ему привет и получаю от него письмо.
В письмах обрисовывалась жизнь Репина, его постепенное увядание, и видно было, как то малое, что жило в этом великом человеке, стало, подобно зловредному микробу, размножаться, заполнять весь организм, пока не повергло его в прах.
Беру выдержки из его писем по годам.
5 декабря 1925 года:
«Дорогой Яков Данилович!
Вы меня так обрадовали Вашим письмом!.. Вы желаете знать, что я работаю? Это самое печальное время: темно, и холод одолевает. В мастерской 2 градуса тепла, на дворе более 10 мороза – стало теплеть.
При такой температуре одолевает лень. В нижней зимней столовой – спальня и проч., всего одна комната, я работаю мало…
Передвижники сходят со сцены… особенно неприемлемым является отсутствие Маковских. Уже и А. В. [Маковского] нет… Живут еще: Поленов, Васнецов и немногие ровесники…