Указом 1797 года закрываются верхний земский суд для дворян, губернский магистрат и верхняя земская дворянская управа. Состав земского суда и главных полицейских учреждений, который прежде выбирался дворянством, теперь назначается, и не всегда из числа дворян.
"Стеснениями подвергалась и жалованная грамота купечеству, сословное самоуправление городов было разрушено..." В 1798 году была уничтожена важнейшая привилегия дворянства - свобода от телесных наказаний. В указе говорилось, что "дворянин за известные преступления по закону лишается своего дворянского звания", а раз так, он уже не дворянин и может быть высечен. Господствующий класс утрачивает свое "благополучное состояние, коего залог есть личная безопасность". Этой привилегии лишаются гильдейское купечество и духовенство. Таким образом проводилась в жизнь главная идея нового царствования - уравнять всех перед законом.
"Кратковременное царствование Павла Первого, замечательное тем, что он сорвал маску со всего прежнего фантасмагорического мира, произвело на свет новые идеи и представления. С величайшими познаниями и строгою справедливостью Павел Петрович был рыцарем времен прошедших. Он научил нас и народ, что различие сословий ничтожно", - писал многознающий Я. И. Санглен, будущий руководитель тайной полиции Александра I.
"Самая знатная особа и мужик равны перед волей императора, - доносит шведский посол Стедингт, - но это карбонарское равенство, не в противоречии ли оно с природой вещей?"
Павел Петрович никого не казнил, но от службы отстранил многих. Обуздывая самовластие вельмож, распутство преторианцев, лихоимство и неправосудие, Павел I был защитником маленьких людей. Суд над начальниками и подчиненными был справедлив и нелицеприятен. "Строгости Павла I не касались людей низшего сословия и редко касались частных лиц, не занимающих никаких должностей, - пишет А. Коцебу. - Но высшие классы опасались притеснять крестьян и среднее сословие - они знали, что всякому можно было писать прямо государю и что государь читал каждое письмо".
"Корнет мог свободно и безбоязненно требовать военного суда над своим полковым командиром, - свидетельствует Н. Саблуков, - вполне рассчитывая на беспристрастность разбирательства дела. Это обстоятельство было для меня тем щитом, которым я ограждался от в. к. Константина Павловича во время его командования нашим полком".
Говорили и писали о десятках тысяч невинно пострадавших и, в частности, о двенадцати тысячах человек, амнистированных при вступлении на престол Александра I. Фактически до 21 марта, т. е. до погребения Павла I, было всемилостивейше прощено и освобождено 482 человека.
Всего же за 1796 - 1801 гг. через аудиториат прошло 495 дел за 50 месяцев, или около 10 дел в месяц (при Александре I - более пяти). Историк Шильдер, ссылаясь на бумаги государственного секретаря Трощинского, сообщает, что на 11 марта 1801 года "арестованных, сосланных в крепости и монастыри, в Сибирь, по разным городам, и живущих по деревням под наблюдением было 700 человек".
"В это бедственное для русского дворянства время, - писал декабрист М. Фонвизин, - бесправное большинство народа на всем пространстве империи оставалось равнодушным к тому, что происходило в Петербурге, - до него не касались жестокие меры, угрожавшие дворянству. Простой народ даже любил Павла..."
Историк Е. С. Шумигорский: "Масса простого народа, в несколько месяцев получившая большее облегчение в тягостной своей доле, чем за все царствование Екатерины, и солдаты, освободившиеся от гнета произвольной командирской власти и почувствовавшие себя на "государевой службе", с надеждой смотрели на будущее: их мало трогали "господския" и "командирския" тревоги".
"Павел - кумир своего народа", - докладывал австрийский посол Лобковиц.
В свое время Екатерина II, видя огромные толпы народа, собравшиеся при появлении ее сына, язвительно заметила: "На медведя еще больше смотреть собираются". А Павел гордился своей популярностью. Во время путешествия по России в 1798 году он писал жене: "Муром не Рим. Но меня окружает нечто лучшее: бесчисленный народ, непрерывно старающийся выразить свою безграничную любовь".
3 июня Павел писал из Нерехты: "Вы пьете воды, я же переправляюсь через них то в шлюпке, то на понтоне, то в лодочках крестьян, которые, в скобках, бесконечно более любезны, чем... тш! Этого нельзя говорить, но надо уметь чувствовать".
"Низшие классы, миллионы с таким восторгом приветствовали государя, пишет Саблуков, - что Павел стал объяснять себе холодность и видимую недоброжелательность дворянства нравственной испорченностью и якобинскими наклонностями".
Петр Иванович Полетика писал в своих "Воспоминаниях": "Это было в 1799 или 1800 году. Я завидел вдали едущего мне навстречу верхом императора и с ним ненавистного Кутайсова. Таковая встреча была тогда для меня предметом страха... Я успел заблаговременно укрыться за деревянным обветшалым забором, который, как и теперь, окружал Исаакиевскую церковь. Когда, смотря в щель забора, я увидел проезжающего государя, то стоявший неподалеку от меня инвалид, один из сторожей за материалами, сказал: "Вот-ста наш Пугачев едет!" Я, обратясь к нему, спросил: "Как ты смеешь отзываться так о своем государе?" Он, поглядев на меня без всякого смущения, отвечал: "А что, барин, ты, видно, и сам так думаешь, ибо прячешься от него". Отвечать было нечего".
В народе жила память о крестьянском Петре III и его сыне Павле Петровиче. "Емельян Пугачев на пиршестве, подняв чашу, обычно провозглашал, глядя на портрет великого князя: "Здравствуй, наследник и государь, Павел Петрович, - и частенько сквозь слезы приговаривал: - Ох жаль мне Павла Петровича, как бы окаянные злодеи его не извели". В другой раз самозванец говорил: "Сам я царствовать уже не желаю, а восстановлю на царство государя цесаревича". А сподвижник Пугачева Перфильев повсюду объявлял: послан из Петербурга "от Павла Петровича" с тем, чтобы вы шли и служили его величеству".
